И вот уже в общем строю с уральскими, сибирскими катают броневые листы прокатные станы южных заводов. Монтируется и наш ильгнер на новом месте, чтобы заработал еще один блюминг, — больше, больше броневых листов требует фронт.

Танки, одетые в броневую сталь, должны стать тем броневым кулаком, который на поле боя будет решать успех — победу над врагом. Но до чего сложно производство брони!

И все работают над улучшением качества броневой стали, над улучшением ее химического состава, режима термической обработки. Мы составляем новые технические инструкции по ее изготовлению и видим перед собой не просто броневые листы, а танки — боевые машины.

Литая башня — как это поначалу сложно для производства, но как это много значит для качества самой башни и для боевых свойств танка.

Гусеницы шире — надо осваивать производство новых траков, трудно, но зато здорово: легче будет преодолевать препятствия и маневрировать, а мощные двигатели-дизели сокращают расход топлива по сравнению с бензиновыми и увеличивают запас хода. Можно будет глубже врезаться в тыл противника.

— Броня, что хлеб с маслом, — твердил инженер нашего отдела, влюбленный в легированные стали.

Конструктивное расположение броневых листов и конструкция башен вызывают восхищение. И все же мы сидим тут же с логарифмическими линейками в руках и также рассчитываем угол встречи снаряда с броней, хотя знаем, что конструкторская мысль здесь поработала. Но и мы ищем, стремимся найти такое расположение брони, при котором снаряд только «лизнул» бы ее и рикошетом отскочил. Мы не только во время работы, но в любую минуту живем этой новизной и мечтаем, ищем более совершенное.

В мечтах — а без них жизнь была бы стоячей — видится танк, которым и ты управляешь, а в нем ходовая часть, и гусеницы защищены броней. И врезается этот чудо-богатырь в колонны противника, враги падают, вгрызаются в землю, ищут защиты в ней, а она чужая для них, она наша, и врага не защитит.

…Нога моя после долгих, выматывающих все силы тренировок мало-помалу включилась в жизнь. И хотя врачи вынесли свой приговор: «Временно нетрудоспособна», но шла война и, казалось, человек не может, не должен болеть.

Я просилась снова на завод. «А нога?» — возразил нарком и назначил в аппарат наркомата. Пусть так, лишь бы работать, а не быть инвалидом. И я работала.

Спустя время рана снова открылась, снова «постельный режим и не вздумайте его нарушать», — приказывали врачи.

Именно в это время мне принесли письмо на вырванном из школьной тетради листке, сложенное треугольником. Оно, очевидно, прошло уже через много рук: края его были стерты, углы помяты, а адрес — совсем, как у чеховского Ваньки, — на деревню, дедушке. Карандашом детской рукой были выведены полустертые каракули: «Москва, тете Оле, металлургу».