Видя мои переживания, он поспешил успокоить:

— Нет, теперь уже все обошлось. В больнице ей перевязку сделали, хотели оставить, а она ни в какую, так и работает. И то, комсомолка ведь!..

Сам он тоже похрамывает. «В гражданскую малость задело, — говорит он, заметив мой взгляд на его ногу. — Связист я, просился на фронт, но не взяли, оно и тут кому-то быть надобно».

Он рассказывает, а я всячески стараюсь палочку свою спрятать и не двигаться, ведь еще хромаю, хотя и пытаюсь этого не показывать.

— Сейчас уже видать здесь не задержимся долго, — продолжает начальник станции, — все равно воевать будем, не в регулярных, так в народных войсках, — многозначительно произносит он. — Уезжать не придется, надо и тут свою землю защищать.

Спокойствием и уверенностью дышит его речь. На войну смотрит как на тяжелую работу, которую надо делать каждому честному советскому человеку.

— Нельзя же врагу позволить топтать нашу кормилицу, нашу святую землю.

Мы сидим у селектора и ежеминутно ожидаем поезда или эшелона, но увы…

И вдруг сигнал, — «запросился» воинский эшелон.

— Вот, видишь, как тебе повезло… А то оставайся у нас, может, Иван твой отыщется, работы здесь всем хватит. — И пошел встречать эшелон. Вернулся со словами: — Вот так штука, — майор снова прибыл.

Оказалось, это вернулся воинский эшелон, незадолго перед тем отправленный на Льгов, но соседнюю станцию разбомбили, разрушили пути.

В связи с возвращением эшелона Кирилл Спиридоныч — так звали начальника станции — не отходил от селектора, но, что не дальше, становилось все яснее, что продвигаться эшелону по железной дороге некуда. Вскоре из соседней станции передана была команда — к вечеру ликвидировать связь и уходить.

Итак, оставалась одна возможность — уходить отсюда только своим ходом. Соседние станции бомбили, в шести-семи километрах от станции в деревню. «На мотоциклах ворвались супостаты», — рассказывает подошедшя сюда старушка.

— Ушла, думаю, уж если помирать, так ахоть дочку повидать. Пойду — вот не знаю, доберусь до нее иль нет. — И уходит все же от «супостатов».

Невольно всматриваюсь в эту русскую женщину из далекого села, которую ни возраст, ни опасности не приковали к насиженному месту, не вызвали отчаяния, а родили чувства сопротивления, борьбы, и шагает она бодро с суковатой палкой в руке.

— Это она так, а видать, к партизанам подалась, — на ухо мне шепчет Кирилл Спиридонович. И похоже, что он прав.

Хотя время избороздило ее лицо морщинами, оно почернело от солнца и ветров, в волосы иней забрался, но глаза горят огнем, полны решимости, а руки, опирающиеся на эту суковатую палку, крепкие, жилистые, и палка напоминает не посох, а оружие мести.