В ушах что-то нудно завывало, что-то рокотало, потом этот рокот исчез, и вдруг — крики, лошадиное ржание, стрельба, кто-то рванул дверку кабины и меня потащил, крича: «Ложись!» В таких случаях недоумение быстро проходит. Мы лежим уткнувшись в землю, в желто-зеленую траву этой белой рощицы, а шум самолетов то нарастает, то, вроде, затихает и снова… Пулеметные очереди проносятся над головой, пули свистят, нет — скорее всего слышится отрывистое: жих, жих — поднимешь чуть голову и земля пузырями вздымается, словно в луже во время грибного дождя. И не так страшно, как мучительно обидно, что тебя пригнули к земле, что они делают все, что хотят. А сочетание вот этого рокота самолетов, свиста пуль, шума и криков — действуют так, что пальцами скребешь землю, зубами кусаешь губы, чтобы болью отвлечь эти режущие слух звуки. О смерти нет мыслей, есть только одно стремление — вырваться из этого хаоса, выпрямиться, что-то делать. И вот именно в этот момент рядом будто задрожала земля, с такой силой что-то рухнуло. Инстинктивно подняла голову: перед глазами белая лошадь. Длинная грива откинута, ноги разбросаны. Все это было так неожиданно и страшно, я словно застыла — не сводила глаз с лошади. Из груди ее фонтаном била кровь; вдруг она издала страшный клокочущий стон, попыталась приподнять голову, но она беспомощно упала, а открытый глаз смотрел, казалось прямо на меня, с такой тоской…

Нет, это невозможно! Я вскочила и принялась палить по самолету из своего «коровинского» пистолета. Это была бессмысленная стрельба. А когда опустела обойма, увидела, что мои товарищи тоже стреляют по вражеским самолетам, и чувство беспомощности, приниженности, постепенно начало исчезать…

Отбомбившись, стервятники улетели — не достали их наши пули! Горела мельница, повозка с имуществом, горели и три наши машины. Стонали люди, ржали кони. Кругом дым, пыль, пламя, размашистое, огромное от горящих крыльев ветряка, и жжет глубокая обида, что враг ушел безнаказанно. Мы двинулись дальше. То здесь, то там раздавались взрывы, горели села, мимо которых ехали наши машины, пылали на дорогах брошенные повозки, машины. Воздух был пропитан гарью и пылью. Мы всё ехали. Казалось, еще секунда — и обессиленные руки оторвутся от «баранки». Нельзя! Воспаленные от бессонницы и напряжения глаза зорко следят за каждым поворотом, слух ловит каждый звук. И мысли мчатся галопом: ехала узнать правду о судьбе Ивана, а увидела страшную правду войны. Скорее бы добраться хотя бы до какой-нибудь части, получить оружие — немец рвется к столице, где уж тут искать оказию на Москву. А совесть где-то в глубине твердит: уехала на один день, надо быстрее возвращаться на работу…