— Десять душ у отца было и все девки, один я работник. Отец сызмала учил рубить лес, тесать бревна, уже лет с двенадцати ходил с ним на заработки. А в восемнадцать аль девятнадцать сам на хозяйство стал. Отец осерчал, что я женился. Отделил нам сарай и кусок земли нераскорчеванной. Года два ничего не давала та земля, с голоду пухли, а потом только ржи немного сняли, — не спеша рассказывал он однажды при мне Никите Сазоновичу. — Уже и дети пошли, а построиться никак не выходило. А тут коллективизация, и пошел я в колхоз. Отец криком кричал: «Погибнем с такой оравой, кто ее прохарчит!» — а я все же пошел. Было и плохо, и хорошо — всяко… А я работал. Хлебом сыты были. А в тридцать восьмом хату построил. Дети в школе учились, пятеро их у меня, можно сказать, только жизнь и увидал. Старшой сын после школы в армию ушел, воюет, уж не знаю, жив аль нет. С начала войны и я вот ушел. Остались они одни. — Больше говорить не может, уже и слезы видны, и все же опять продолжает: — А самой меньшой третий пошел, — произносит он вдогонку своим тяжелым думам.

Скупо говорит о себе и о своей большой семье. «Пантелей Петров» — как он отрекомендовал себя по отчеству. Но и так она видна эта жизнь деревенского мужика Смоленской области, только при Советской власти увидевшего ее. Прирос он к своей деревне, к своей земле. — И вот в сорок лет первый раз попал в поезд, поверишь, ночь глаз не смыкал, все думается, сорвется куда в пропасть какую этот поезд; а теперь сколь ужастей увидел и перенес, кажись, на всю жизнь хватило бы. Но хоть отпусти меня сейчас домой, веришь, не пошел бы. Уж какой может быть дом, когда немец нашу землю топчет, нашим хлебом кормится, наших людей в услужение к себе берет. Я от отца ушел, чтобы самостоятельно жить, а тут с фашистом, и думать не моги. Нет, воевать надо до последнего, — заключает свой разговор Косоротиков.

Быть может потому, что этот задушевный разговор шел при мне, а может, еще и от того, что я успела побывать на Смоленщине и легко могла представить себе, какая судьба постигла семью Косоротикова, — так или иначе, этот немолодой старательный боец, который при первом воздушном налете совсем было потерял голову, а потом все же сумел собраться и преодолеть гнувший его к земле страх, — боец этот вызывал во мне глубокое сочувствие.

— Товарищ инженер, вы не помогаете Косоротикову закаляться как воину, — не то в шутку, не то всерьез выговаривал командир.

«Так ли? — думалось мне. — Старший лейтенант Саша строго обращается с Косоротиковым, все требует по уставу и солдат старается, но никогда не может выполнить упражнения по стрельбе, когда занятия проводит именно старший лейтенант. А стоит с ним отдельно позаниматься, стреляет хорошо. Трудолюбивый Косоротиков, видимо, нуждался в более мягком, хотя и требовательном обращении. Вот что касается внешних воинских ритуалов, то где уж мне было способствовать этому, когда в самой себе не могла выработать настоящей воинской выправки, ни умения потребовать, доложить «по-воински».