Помочь Евдокии отнести детей в укрытие нельзя, она считает, что только материнская забота, только тело матери способно защитить ее ребят, — и она несет их, не задумываясь о себе.

В это утро налет вражеской авиации уже был вторичным. Когда стервятники улетели, Евдокия выбралась из ямы с девочками на руках, мальчишка держался за юбку матери. И только они направились к дому, как из-за деревьев, будто поджидая свою жертву, появился «мессершмитт» и с бреющего полета пулеметной очередью сразил мать троих детей, молодую, ни в чем не повинную женщину.

Падая, она не выпустила своих девочек, прижатых к груди, и телом своим закрыла детей. В это солнечное утро погибла Евдокия, осиротели двое девочек и мальчонка.

Они еще не поняли, что потеряли мать, они еще довольны и нашей лаской: «Сделай, дяденька, так, щоб я сонычко пыймав», — говорит осиротевший шестилетний Петя. Он теперь старший в семье. И верит, что дядя ему солнышко поймает, и не плачет.

Мы, прошедшие дорогами войны, испытавшие, казалось, все горести, плакали, не стыдясь своих слез, видя как у обыкновенной украинской мазанки в десяти метрах от нее лежала мертвая молодая добрая женщина-мать, прикрывшая собой трех невинных осиротевших ребят.

Капитан Пустовойтов и старший лейтенант Косячный, которым командир полка за какие-то минуты до этого несчастья приказал, наступать вдоль дороги на Вороновицы, откуда противник вел огонь по нашим войскам, скомандовали: «За-во-ди!»

Танки сорвались с места и со скрежетом, лязгом, обволакиваемые дымом, тут же исчезли. Шесть километров от Степановки до Вороновиц машины пролетели подобно стреле, пущенной с тугой тетивы. Этой тетивой был всплеск яростной ненависти к фашистам. Танкисты поклялись отомстить за Евдокию и ее осиротевших детей. Ворвавшись на окраины Вороновиц, они сокрушили, в щепы разбили вражеские укрепления, казалось, ни один гитлеровец не спасся там от губительного огня пушек, от гусениц наших «тридцатьчетверок». Но когда капитан Пустовойтов, достигнув околицы Вороновиц, открыл люк и встал во весь рост, — пулеметная очередь прострочила его. Он тяжело осел, истекая кровью, однако успел приказать командиру орудия поднять его, чтобы экипажи видели: он жив…

Танкисты вынесли своего командира из машины, бережно опустили на расстеленную плащ-накидку. Подоспевший полковой фельдшер услышал прерывающийся голос капитана:

— Приказываю оставить меня… Продолжайте вести огонь…

Увидев фельдшера, он попросил:

— Давай, Толя, спасай, старший сержант пусть не прекращает огня. — И закрыл глаза. Кровь отхлынула от лица, заострила все его черты. Спустя мгновение он произнес: — Не щади, Толя, крепче сжимай жгут, а то вроде жизнь уходит, а этого никак нельзя допустить. — война еще идет… — и замолчал, только из груди его вырвался тяжкий вздох, полный обиды и тоски.