Были три темы, которые здесь, в Лонгвуде, считались неким табу: Жозефина, Яффа и… Россия. На этих «китах» зиждилось плохое настроение Императора. На то и табу, что касаться считалось неприличным. Ведь плохое настроение Хозяина тут же передавалось всем остальным.

Так вот, говоря про нестерпимую египетскую жару, ординарец не удержался и выпалил:

– В любом случае, Ваше Величество, лучше пекло Луксора, нежели смертельный смоленский мороз!

– Что? – не сразу понял Наполеон.

– Говорю, лучше пекло, чем… э-э… мороз где-нибудь в России…

Наполеон поднял тяжелый взгляд на помощника, вздохнул. А потом надолго замолчал. И как-то весь ушел в себя. Он вдруг неожиданно оказался там, на Старой Смоленской дороге близ Вязьмы, в пропахшей псиной дохе, дороже которой в тот миг у него ничего не было. Бонапарт убегал. Так стремительно, как не бежал даже из Египта, поход куда в сравнении с Московией выглядел обычной пляжной прогулкой. Как его «ворчуны» драпали из-под Смоленска, даже сейчас, по прошествии нескольких лет, вспоминалось с дрожью в теле.

Он еще раз взглянул на Гурго. Тот, стоя перед патроном с гусиным пером в руке, смущенно топтался, глядя в пол. Дальше диктовать не хотелось. Разве что уединиться в спальне. В последние дни в нем что-то изменилось – стал до противного сентиментален. Наверное, годы. Скоро опять будет ночь. И беспокойные мысли, и отчаяние. Все считают, что, уйдя в спальню, их Император станет там отдыхать. Если бы! Откуда всем им знать, что на свете бывает бессонница. А еще – «крыса»!

Бонапарт не любил вспоминать Московию. Слово «la Russie» вызывало в нем раздражение. От него становилось не по себе, лицо наливалось краской. Не хочется вспоминать грабли, хлопнувшие тебя по лбу. Но не вспоминать был не в силах. Можно не говорить, язык послушен; но приказать мыслям намного труднее, порой – просто невозможно. И вот тогда побеждает бессонница, а вместе с ней заявляется старая приблуда – «крыса».

Эта тварь в последнее время осмелела. Где та «мышка», что скромно скреблась в области солнечного сплетения? С прежней тихоней можно было договориться. Но только не с «крысой». Эта была беспощадна и неукротима. Мало того, ее изуверская похоть начинала переходить все границы. Порой казалось, что скверный климат острова «зверюге» только на пользу. Теперь свербело, помимо эпигастрия, много правее – в подреберье. «Крыса» добралась до печени. Чтобы это понять, не нужно было быть эскулапом.

Последнее обстоятельство очень тревожило доктора О’Мира. С каждым посещением лицо врача становилось серьезнее. А его мягкие дотоле руки с некоторых пор стали жесткими: прикосновение их к правой реберной дуге доставляло пациенту неописуемые страдания. То давала о себе знать «крыса»: трогать, дескать, не следует, иначе будет больнее.