– Это модно – писать про таких предков. – Я начала загибать пальцы. – Франк написал, фон Ширах написал, внучатая племянница Гиммлера Катрин написала… Мне трудно вспомнить, кто не написал книгу о своем крупном нацистском родственнике.

– Видишь ли, я с удовольствием бы уступил право написания книги своему отцу, и мне бы от этого жилось, наверное, легче, потому что мой дед как раз не был тем, кто в красивой форме с нашивками вскидывал руку над толпой и кричал «Хайль Гитлер». Вокруг моего деда нет всей этой привлекательной атрибутики и не пахнет тем, что сейчас называют «эстетикой нацизма». Вокруг него только трупы, печи, прах. Он обогащался за счет заключенных, у них отбирали одежду, которую потом носили дети тех, что сжигали людей.

«Поверьте, не такое уж это большое удовольствие видеть перед глазами горы трупов и дышать смрадом непрерывно дымившего крематория. Но Гитлер приказал нам и даже разъяснил, почему мы должны это делать. И я действительно не тратил мысли на раздумья о том, прав он или же нет. Просто принимал всё как необходимость»⁸⁷.

– Так почему твой отец не написал книгу, не появился на публике, не сделал всё, что делает потомок крупного нациста, чей отец уничтожил два с половиной миллиона человек?

– О-о-о-о, – протянул Райнер, – это еще одна увлекательная история. Ты говоришь – появиться на публике, написать книгу, попросить прощения у потомков… Отец и мне-то ничего про деда не говорил, он ждал, пока мне не расскажет об этом кто-нибудь со стороны. Поведение моего отца, Ханса-Рудольфа, заставляет задуматься. Возникает вопрос, а кто же на самом деле говорит правду? Помнишь, я рассказывал про садовника в интернате, – отец знал об этой ситуации, но лишь отмахнулся от моих расспросов, мол, он тебя перепутал с внуком нацистского преступника Гесса. Вот как так можно, а? Ведь если я что-то рассказываю своим детям, они исходят из того, что я говорю правду, верят мне. Они не допускают, что я могу соврать им. А мой отец обманывал меня. И это было самое худшее из всего, что он со мной делал… Я, конечно, пытался его расспрашивать. Но в итоге отец сказал, что вас, дескать, это не должно интересовать, вас это вообще не касается. И я больше никогда не подходил к нему с этими вопросами. Бабушка с внуками на эту тему тоже не говорила, ни слова не проронила. Детям своим она, может быть, что-нибудь и рассказывала, но внукам – ничего, никогда. Зачем? Но бабушка определенно знала обо всем, чем занимался дед. Она жила с этим. Она жила в этой его системе.

«Да, я всегда был один. Конечно, я любил жену, но истинной близости между нами не было… Моей жене казалось, что я с ней несчастлив, но я убедил ее, что такова моя натура и ничего не поделаешь, остается разве что смириться с этим… Как только жена узнала, чем я там [в Освенциме] занимался, у нас уже почти не возникало влечения друг к другу. Внешне ничего не изменилось, но мне кажется, между нами наступило отчуждение, я это заметил лишь задним числом…»⁸⁸