Райнер пододвинул ко мне пачку сигарет.

Я хотела было отказаться – очень тяжелые, но возможно, что для него это действие имеет какой-то сакральный смысл. Вслух я сказала:

– Твоего деда повесили в 1947-м. Ты его не знал. Но, думаю, лучше узнав, кем был твой отец, будет легче понять, каков был комендант Освенцима, ибо Ханс-Рудольф – продукт его воспитания.

Хёсс кивнул:

– Только так. Это верное направление. Я и сам… пытаюсь двигаться таким образом – для того, чтобы написать книгу, я думаю, пытаюсь посмотреть на всё со стороны, абстрагироваться. В этом смысле интервью с тобой – это хороший способ всё даже для самого себя проговорить вслух, если ты понимаешь.

В Кракове, в 1946 году, после того как Хёсс дал свидетельские показания на Нюрнбергском процессе, ему сообщили, что он имеет право отказаться от них, может вообще ничего не говорить больше и не писать мемуаров, сидя в камере, но бывший комендант Аушвица, человек педантичный, решил оказать услугу следствию: с точностью машины он выдавал все необходимые данные для расследования, нисколько не задумываясь о том, что за них ему придется поплатиться. Он говорил: «Самого себя я списал с самого начала, о себе я уже не беспокоюсь, со мной покончено. Но моя жена, мои дети?»⁹⁰

Следователи, охрана, все, кто окружал Хёсса в период судебного разбирательства, – все как один отмечали, что этому человеку было чуждо тщеславие, он никогда не пытался красоваться, как делали многие на скамье подсудимых в Нюрнберге. Рудольф Хёсс, человек упорядоченный, с энтузиазмом взялся за составление записок о своей жизни и работе, где досконально описал все свои обязанности и всё, что происходило вокруг.

«Однажды два маленьких ребенка так заигрались, что мать не могла оторвать их от игры. Взяться за этих детей не захотели даже евреи из зондеркоманды. Никогда не забуду умоляющий взгляд матери, которая знала о том, что произойдет дальше. Уже находившиеся в камере начали волноваться. Я должен был действовать. Все смотрели на меня. Я сделал знак дежурному унтерфюреру, и он взял упиравшихся детей на руки, затолкал их в камеру вместе с душераздирающе рыдавшей матерью. Мне тогда хотелось от жалости провалиться сквозь землю, но я не смел проявлять свои чувства. Я должен был спокойно смотреть на все эти сцены. Днями и ночами я должен был видеть самую суть процесса, наблюдать за сожжением трупов, за вырыванием зубов, за отрезанием волос, бесконечно смотреть на все ужасы. Мне приходилось часами выносить ужасающую, невыносимую вонь при раскапывании массовых могил и сожжении разложившихся трупов. Я должен был наблюдать в глазок газовой камеры за ужасами смерти, потому что на этом настаивали врачи. Мне приходилось всё это делать, потому что на меня все смотрели, потому что я должен был всем показывать, что я не только отдаю приказы и делаю распоряжения, но готов и сам делать всё, к чему принуждаю своих подчиненных…