Добровольский усмехается:

— Да-а… Эмилия Львовна может говорить о чем угодно, только бы не касаться самого главного. О приписках я ее часа три пытал. Твердит себе одно — мое дело за техникой следить, чтобы станки гудели, чтобы не простаивали…

— Так ничего и не сказала? — спрашивает Кромов.

— Нет… А что я мог поделать? — словно оправдывается следователь. — Документы подписывал директор, главбух и плановик. Она же, вроде, как сторонний наблюдатель.

— Который ничего не видит и ничего не слышит.

— Деньги зато сразу внесла в кассу, на следующий же день после допроса.

Кромов кривится:

— Сознательная.

— Не говори. Такую антимонию развела. Полчаса, наверное, слушал о том, что всю жизнь она честно трудилась и копейки лишней у государства не брала. И премию за здорово живешь не получала!

— Она не могла не знать о состоянии дел с выполнением плана.

Добровольский коротко разводит руками:

— Презумпция невиновности.

— Главбух дал показания?

— Хоть и выпивоха, а порядочнее других оказался. Сразу каяться стал, — отвечает Добровольский и поторапливает: — Ну, так что тебе предпрофкома наговорила?

Председатель профсоюзного комитета фабрики посмотрела на оперуполномоченного непонимающе, однако, выслушав просьбу, порылась в заваленном бумагами столе и достала картонную папку с голубыми завязочками, на которой красным фломастером было выведено: «Проверка письма неизвестного автора».

Кромов хмыкнул:

— Проще было обозвать анонимным…

Тишкина не обратила внимания на мелькнувшую в глазах оперативника усмешку, развязала тесемочки, разгладила аккуратно напечатанное на машинке письмо. Кромов протянул руку, но Клавдия Никитична отодвинула папку, спросила пугливо: