Она взглянула на него, но ничего не ответила.

— Я не отпущу вас… Никогда… niemals! Вы моя. Вы мне дали слово.

— Nein.

— Грета! Послушайте… Неужели вам мало всех наших несчастий? Неужели вы хотите, чтобы и я… взял веревку…

Дутр захлестнул невидимую веревку вокруг шеи. Грета схватила его за руку.

— Так не говорите мне все время «нет»… Поцелуйте меня… Liebe!.. Грета… Ты же помнишь!

Он доводил ее до слез и шел за ней пристыженный, а гуляющие оборачивались на них. Теперь он не забывал ни на секунду: она надумала уехать. Стоит ей остаться одной, как она воспользуется этим и сбежит.

Он приказал Владимиру:

— Сторожи ее ночью, но незаметно… Днем я сам справлюсь.

Но и по ночам Дутр просыпался, открывал дверь и смотрел на фургон. «Она там, — думал он. — Как в тюрьме. И очень несчастна. По моей вине?»

Он пытался понять того, кого называли «малютка Дутр». «Нет. Не по моей. Я люблю ее и поэтому защищаюсь…» Он усаживался на ступеньку и, не сводя глаз с узкого окна фургона, доставал свой доллар и подбрасывал: орел… решка… Хильда… Грета… Хильда…

IX

IX

Дутр взял на себя роль тюремщика. Грета постоянно видела его возле себя, и в его глазах, обращенных на нее, читала растерянность и мольбу. Она запретила ему ходить вместе с ней. Он шел позади, шел отстав на семь-восемь шагов, с упорством маньяка. Он видел только ее — смуглую спину, чуть раскачивающиеся бедра и просвечивающие сквозь тонкое платье на свету длинные ноги. Иногда он позволял Грете отойти чуть дальше и с особой остротой чувствовал запах ее духов. Его связывала с нею нитка запаха, который становился ее незримым двойником, и Дутр мог забрать его, обладать им, вдохнуть и затаить в себе. Чуть откинув голову, Дутр долго дышал им, смакуя по капельке, а потом вдруг ускорял шаг и догонял ее. Сердце у него колотилось, его душили слова, которые он не решался сказать. Иногда он подходил к ней поближе, робко предлагая руку, и Грета позволяла ему взять себя под локоть. В этот миг он казался выздоравливающим, чье здоровье еще внушает тревогу. Дутр не гнушался никакими средствами, лишь бы обратить на себя внимание Греты, он был согласен на все, даже на жалость. Но Грета всегда оставалась чужой и настороженной, она вела себя так, словно жила в стане врага. Даже когда она ела — а ела она очень мало, — она всегда сначала осторожно пробовала еду.

— Подумать только! — ворчала Одетта. — Боится, что ее отравят!

Войдя к себе в фургон, Грета враждебно поворачивала в двери ключ. Каждым своим жестом она показывала, что не считает себя членом труппы, что она посторонняя. Дело дошло до того, что она стала обращаться к Одетте «мадам».