– Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь[56], – заученно произнесла Грейс. – Мы читаем об этом каждое Рождество.

Филипп метнул в нее суровый взгляд, и Грейс умолкла. Джордже продолжил неуклюже шуршать страницами, от волнения его шея покрылась красными пятнами. Не выдержав, Грейс вскочила с дивана и вырвала у него книгу. Ее тонкие, на первый взгляд слабые руки с остервенением мяли и выдергивали страницы, безжалостно потрошили томик, словно мертвую птицу.

Филипп молча наблюдал за дочерью, чувствуя, как пол тает под ногами, а кресло накреняется, точно пытается вытрясти его из комнаты. Что пугало его сильнее? То, что она терзала Библию? Или то, как она это делала? После стольких лет, как ему казалось, успешных тренировок, призванных скрывать эмоции, их назойливая живучесть в ней стала для него открытием – он так и замер.

Когда израненная Библия полетела в камин, Филипп подошел к Грейс, долго смотрел на нее сверху вниз, шаря по ее лицу глазами, пытаясь найти этот мелкий, но назойливый изъян, что делал ее неприемлемой для дрессуры. И он увидел: она ненавидела Бога, ненавидела его – ненавидела после того, во что он превратил ее. Звук пощечины отлетел от стен и полоснул всех присутствующих плетью, заставив Фреда сесть ровнее, словно его резко притянули к потолку, а Джордже – опустить взгляд и болезненно сглотнуть. Воздух точно вата: ни вдохнуть, ни выдохнуть – даже после того, как Филипп покинул комнату.

Прошел час, два – наказания не последовало, но Грейс ждала его, ведь знала: отец не простит такого дерзкого непослушания. Ночью она спустилась в подвал, подпилила веревку. В чулане оставила свечу и книгу. Стащила с кухни хлеб – спрятала в кармане юбки. Она с достоинством перенесет самое суровое наказание.

Рождественским утром она проснулась раньше обычного, укуталась в пальто и, пока все спали, поспешила к домику Джордже, в котором всегда пахло выпечкой и горящими поленьями – домом. Следы на снегу быстро исчезали. Густые хлопья тихо кружили в воздухе и падали на землю, укрывая доказательства ее очередного непослушания. Она хотела поздравить Джордже первой, постучала три раза, как они условились, но никто не открыл. Прижалась ухом к двери. Огонь в камине, скрип половиц, звон посуды. В то утро ничего не было.

Она постучала еще раз – дверь оказалась незапертой. Грейс вошла в опустевший дом. Все исчезло: выветрился семейный дух и запах свежеиспеченного пирога. Лишь на кухонном столе приютился глиняный горшочек с ирисами. На языке цветов, книгу о котором Грейс читала Джордже, они передавали следующее послание: «Я очень ценю твою дружбу». Она прижала горшок к груди.