– Мой брат страдал от таких же приступов. Они так мучили его… но он был слишком горд, чтобы это признать…

– Гордость здесь ни при чем.

– …будто между ним и этим миром существовала невидимая стена, и он кричал за этой стеной, прося о помощи. Однажды он ушел из дома и больше не вернулся. Спрыгнул с виадука. Восемьдесят футов[72] – никаких шансов. Я знала, что с ним творится, не раз видела, как ему становилось плохо, но он просил меня молчать, и я молчала. Я бы не простила себя, если бы с тобой случилось то же самое.

На лице Грейс не дрогнул ни один мускул, но глаза снова изменились – взгляд она не смогла подделать: в синеве что-то треснуло. Спустя долгую минуту тишины Грейс устроилась на банкетке рядом с Мэри – она предназначалась лишь для одного. Мэри впервые оказалась так близко к кому-то: бедром к бедру, плечом к плечу.

– Что любишь играть? – спросила Грейс с внезапной безмятежностью.

И отчего она вдруг стала такой, подумала Мэри, но мысленно поблагодарила ее за отсутствие расспросов – еще одно предложение об Адаме заставило бы ее завыть от непримиримости с этой правдой.

– Бетховена. Третья соната до мажор, второй опус. Адажио – моя любимая часть.

– Моя тоже. Она сложная.

– Я играю ее с ошибками.

– Сыграешь мне?

Они взглянули друг на друга. И пусть Грейс сидела вплотную к ней и Мэри чувствовала ее размеренное дыхание на своем лице, Грейс все равно ощущалась непостижимо далекой. Причиной и виной тому были ее глаза, до которых никогда не добиралась улыбка, даже если уголки губ приподнимались.

Мэри занесла пальцы над клавишами. Она допускала ошибки, но не знала, что никто в Лидс-холле не играл эту сонату с такой же нежностью, душой и любовью ко всему живому.

Благодарность

Благодарность

Каждый раз, возвращаясь с занятий по музыке, Мэри проходила через коридор, где шла реставрация фрески Рафаэля «Афинская школа». Среди прочих учеников под руководством мистера Хайда в Зале Фредерика работал и Майкл Парсонс. Живопись Мэри не давалась, однако искусство в любом его проявлении всегда притягивало ее магнитом. Фреска была удивительной. Историки считали, что на ней можно идентифицировать лишь Платона, Аристотеля, Сократа и нескольких других людей. Остальных античных философов Рафаэль никогда не видел, а поэтому не нашел ничего лучше, как выдумать, придав им сходство с современниками. Во фреске поражало все: размер, детали, цвета. Майклу достался непримечательный скромный кусочек в левом верхнем углу, и, возможно, Мэри даже не заметила бы его, если бы он не работал с такой отдачей и вниманием, с таким диким сосредоточением, точно от этого зависела его жизнь. Всегда лохматый и слегка помятый, но трогательный, полностью погруженный в себя – по мнению Мэри, такой степени отрешенности достигали только глубокие люди, – он превращался в увлеченного создателя, ювелира, почти хирурга, когда дело доходило до работы над фреской.