Когда-то он сидел на кровати, не покидая комнаты, пока Грейс переодевалась, и устраивался на бортике ванны, пока она ее принимала. Он хотел законсервировать их золотой век, их прежнюю жизнь, где они, подобно первым людям, ходили друг перед другом полностью обнаженными и не испытывали запретных чувств.

В спальне стояла мертвая тишина, двигалась только занавеска, едва колыхаемая ветром. Фред нашел ромашку на туалетном столике – Грейс выходила в чащу. Он взял ее гребень, между зубчиками змейками вились длинные волоски – у Грейс были очень красивые волосы: густые, вьющиеся, отливающие осенью на солнечном свету. Если бы только она узнала, насколько привлекательна… Поразительно, какая губительная вещь – женская скромность. Она красит в серый цвет.

Фред не услышал ее шагов – ее ничего не выдавало; она научилась двигаться легко, грациозно, беззвучно, как лань, – но почувствовал присутствие, и его пристальное внимание рассеялось. Вернув гребень на место, он обернулся. Его взгляд коснулся ее мокрых волос, ключиц, на которых, подобно драгоценным камням, блестели капли воды, острых плеч. Фред приподнял полароид, шнурок которого висел на шее, и нажал на кнопку – с хлопком выскочила характерная вспышка. С тех пор как у него появилась камера, он практически не выпускал ее из рук, запечатлевая все, что представляло для него интерес. Что именно? Никто не знал – он никому не показывал фотографии, а некоторые из них и вовсе прятал с преступным рвением.

Он вынул карточку – фотография еще не проявилась. Грейс завернулась в большое махровое полотенце, внизу лишь краснели коленки, испещренные шрамами после многочисленных наказаний отца, но даже в таком уязвимом виде она была прекрасна, подобна нимфе, сирене или самой Артемиде. Как бы он ни старался, ни один снимок не отдавал должного реальности, но благодаря им Фред сохранял и лелеял дни и ночи, каплю того, что у них когда-то было. Он спрятал карточку в карман и подошел ближе.

– Ты собирался уехать с отцом…

– Он передумал.

Говорят, отцы охотнее проводят время с сыновьями, лучше ладят с ними, понимая природу тех или иных поступков, вспоминая свое детство и юношество, но у Филиппа и Фредерика находилось не больше общего, чем у пингвина и ястреба. Сколько себя помнил, Фред никогда не пробуждал в отце ни радости, ни гордости, ни расстройства, словно представал перед ним тенью, на которую при желании можно закрыть глаза, и Филипп нередко так и поступал. Таким образом они, как две планеты, сосуществовали в одной системе, но никогда не встречались.