Отложив портрет, Филипп обратил взгляд на Майкла, но смотрел словно сквозь. Через стол между ними повисло напряженное молчание, прерываемое редкими вздохами, отчего обычный осмотр вдруг начал походить на экзамен.

– Отец? – разрезал долгую тишину Фред. – Это великолепно, не правда ли?

– У нас мало времени, – сказал наконец Филипп, вынырнув из тревожных мыслей. – Придется работать летом.

– Хорошо, – ответил Майкл.

– Хочешь провести каникулы в духоте нашей гостиной?

Майкл совершенно растерялся, замямлив что-то невразумительное и бессмысленное. Он сидел перед Филиппом Лидсом лишь потому, что его попросил – ему приказал – Фред.

– Мы можем открыть окна, – сказал Фред, улыбнувшись другу уголком губ. Он наметил цель и давно не заглядывал в словарь, чтобы узнать значение слова «препятствие», поэтому Майкл сам не заметил, как оказался в их большой гостиной – в поместье Лидсов, перед холстом, мастихинами, красками и кистями – там было все, совершенно все, что могло ему пригодиться; он так и замер перед обилием инструментов.

– Полчаса, – отчеканил Филипп, войдя в комнату мирным ураганом – с какой-то внутренней, непоколебимой силой, – и устроился в кресле, обитом гобеленом, но Майкл все стоял и в недоумении пялился на обоих Лидсов.

– Разве это не семейный портрет? – осмелев, спросил он.

– Грейс сегодня не будет, но тебе ведь для начала нужно сделать набросок – представь, что она здесь. – Филипп указал за свое правое плечо.

Майкл принялся за работу, однако, как только отец покинул кабинет (ровно по прошествии получаса), в молчаливом гневе Фред потащил Майкла в чащу, подальше от поместья, приказав вмиг все бросить.

На следующий день Грейс все же пришла: белое платье в пол, пряди у висков собраны на затылке, мертвенно-бледная кожа – процесс стопорился. Майкл по несколько минут не поднимал глаза от портрета, но не работал над ним – собирался с силами, чтобы снова встретиться с лицом Грейс. Это была пытка, жестокая и изощренная, и чем дольше она длилась, тем труднее ему давалась – смотреть на Грейс, притворяясь, что она ему совершенно безразлична, что он изучает ее черты лишь для того, чтобы перенести на холст. Как и рассчитывал Фред, работа над портретом – с ним Майкл справлялся прекрасно, получая холодные молчаливые кивки Филиппа (высшая похвала с его стороны) после каждого сеанса, – превратилась в работу Майкла по подавлению чувств.

Как только Лидс-старший выходил за дверь, Майкл погружался в себя, по несколько часов хранил молчание. Едва лепетал какое-то подобие слов, что-то до тошноты безличное, когда Фред его о чем-то спрашивал, а он спрашивал, с извращенным удовольствием измывался над ним, делая вид, что не замечает ни волнения, ни душевного трепета, ни затуманенного от страданий разума, одновременно подпитывая уверенность Майкла в том, что он успешно скрывает свою одержимость, и тем самым делая ее более невыносимой, запретной и постыдной. И что грело подобие души Фреда еще сильнее, так это то, что Грейс никак не отвечала на долгие взгляды, не проявляла ни симпатии, ни капли радушия и светского гостеприимства – словно узница, она отбывала срок, стоя по правое плечо Филиппа, глядя мертвыми глазами куда-то поверх головы Майкла, а после покидала кабинет вслед за отцом, не оставляя ни малейшей возможности перекинуться с ней хотя бы парочкой слов.