– Не чего, а что. Мой отец хочет семейный портрет, и ты напишешь его для нас.

Майкл замер на долю секунды, а потом засмеялся каким-то странным, настороженно-больным смехом, как умирающий тюлень.

– Ага, конечно, – хмыкнул он, продолжив работу, как бы говоря: «Не заливай».

– Это не шутка, Парсонс.

Рука Майкла дрогнула, но он все еще водил грифелем по листу – судя по нарочито сосредоточенному лицу, отчаянно сопротивлялся возможности попасться на очередную удочку, но Фред пристально следил за ним, и он, поддавшись молчаливому напору, поднял голову.

– Ну скажи, зачем кому-то вроде твоего отца позволять кому-то вроде меня, – на слове «меня» из его рта вырвался снисходительный смешок, – писать портрет великих и ужасных Лидсов.

– Наш семейный портретист умер полгода назад…

Майкл достиг той степени осведомленности о Лидсах, что даже и бровью не повел, узнав, что у них был семейный портретист.

– И я тоже откину копыта, если придется писать его у вас дома.

– Ты слишком щедро одарен судьбой, чтоб совершенство умерло с тобой [89], – улыбнулся Фредерик. Daucum et baculum [90]. – Это к тому, что придется искать нового, а отец не пустит в дом чужака.

– Так я тоже чужак, – не без горечи отметил Майкл.

– Лучше бы тебе взять эти слова обратно. – Фред взглядом пригвоздил его к камню, заставив зардеться до самых кончиков ушей. – Ты – семья.

– И что, ты всерьез веришь, что из всего списка, а я уверен, он будет немаленьким, он выберет меня?

– Конечно, Майки, – поддразнил его Фред, намеренно используя самое нелюбимое прозвище. – Мы просто не позволим ему его составить. Сделай его в масле, – кивнул он на набросок, – тогда у нас будут аргументы.

В глазах Майкла отчетливо блеснул дикий, холодящий душу ужас, словно ему предложили полежать в гробу, закопанном на мили под землю. С лица сошли краски, и он долго сидел, уставившись на медленно проплывающий ослепительный поток воды, а Фред – на него, едва сдерживая улыбку довольства и торжества, ведь так и предвкушал эти долгие, солнечные, бесконечные часы в тишине, во время которых Майкл будет писать Грейс, не в силах коснуться.

– Я не могу писать маслом на этом листе.

– Делай все, что нужно.

Через неделю Майкл – с воспаленными до красноты глазами – сидел в кресле в кабинете Филиппа, беспокойно дергая заусенцы, а Фред, стоя за спиной отца, вместе с ним изучал получившийся портрет с видом опытного коллекционера. И даже Фред, лучший во всем, не мог не признать, что это был очень хороший портрет: реалистичные четкие линии и в то же время хрупкие и уязвимые, едва заметные глазу детали, которые, впрочем, явственно воспринимало сознание, – настолько хороший, что внутри у Фреда что-то слегка сжалось – неужели именно так его видел лучший друг? То был не просто прекрасный юноша, но достойный человек, божество, нечто мифическое, спустившееся на землю по какой-то совершенно невероятной ошибке, и на миг у Фреда проскользнула непривычно великодушная мысль – оставить план мести, ведь на небе примерного поведения Майкла не вспыхивало никаких мятежных лучиков. Он все еще подчинялся ему, ходил за ним хвостом и сидел у его ног, как верный пес, когда они оставались наедине, не решаясь ни убежать, ни просить нового хозяина [91]. Фред владел им, подобно вещи, и знал, что, если пожелает, может изорвать, продать или обменять его на что вздумается. Он выбирал для него все: одежду, хобби, музыку, литературу и мысли.