Майкл

Майкл

Фред достал купюры, со сноровкой дельца пересчитал и сунул в задний карман. Вычистив кошелек, он выбросил его в мусорку. Никогда не хранил украденное. Безнаказанность пьянила, будоражила, а воровство помогало поддерживать желанный образ жизни, избавляя от постыдной надобности унижаться перед Агнес, прося еще больше, хотя та отдала бы любимому племяннику все, стоило только попросить. Иногда он продавал старье из закромов Лидс-хауса, отсутствие которого никто бы не заметил, но недавно открыл для себя совершенно новое хобби – воровать или, как он предпочитал это называть, одалживать чужое.

После смерти Филиппа тесная дружба Фреда и Майкла превратилась в дружбу двух людей, страдающих одной болезнью. Майкл втайне мечтал о Грейс, молча томился, не имея возможности получить, и, за неимением альтернатив, Фред обратился в огромный храм посреди его жизни. Он с благоговением навещал его и подносил дары, забыв о собственной воле и желаниях – о том, что когда-то они у него имелись, но Фреду все было мало – он жаждал полного повиновения, пагубной зависимости, страстной одержимости, какую над Майклом имел образ Грейс.

– La Belle Dame sans Merci [96], – произнес Фред с безукоризненным французским акцентом.

Майкл настороженно поднял глаза от книги об изобразительном искусстве Средних веков.

– Художник? – спросил Фред, как делал, когда была охота поиграть.

Майкл напрягся, лоб прошили морщины. Фред едва удержался, чтобы не растянуть рот в улыбке – попытки Майкла сравнять счет в Игре зачастую проваливались, но его умиляло, что он все же совершал их.

– По этому сюжету много картин…

Майкл не помнил имен – краски предательски подтачивали память, – и погрузился в спокойствие книги, но от досады с силой захлопнул ее. Фред встал и двинулся в темные ряды библиотеки, Майкл поднялся с пола и последовал за ним. В пыльной тишине они достигли самого дальнего ряда и спрятались между старыми томиками и шкафами. Фред выудил из внутреннего кармана краски и протянул другу.

Майкл, полный печальной безысходности, с опаской оглянулся, чтобы убедиться в тайности укрытия.

– Это поможет тебе нарисовать такое, что у Хайда глаза на лоб полезут.

– Фред… – Он хотел возразить, но струсил и подчинился невысказанному вслух приказу – ничего не произошло ни через пять минут, ни через десять, и тогда Фред приказал ему взять еще.

Они сидели во мраке книжного ряда и ждали. Майкл запрокинул голову и закрыл глаза, сглатывая так, словно в горле у него застряло лезвие, но чем сильнее он ощущал боль, тем больше Фреду нравилось на него смотреть, и в тот миг он был уже не в силах отвести взгляда. Он никогда не говорил ему этого и не сказал бы, но, помимо самого себя, считал его самым прекрасным юношей, которого видел («Его увидев, позабыл я сам себя. Прекрасный безбородый нежный юноша. С ним умереть, чтоб эпиграммой сделаться» [97]). Сам Фред пропитался холодом, остротой, жесткостью, поэтому ему нравился чувственный, беззащитный, теплый образ друга. Его непослушные вьющиеся волосы, торчащие в стороны, – прядь все время норовила упасть на лоб, и он, сам того не осознавая, запускал в них ладонь, становясь еще прекраснее. Карие глаза – калейдоскоп оттенков: то вишневые, то тигровые, то совсем черные. Если бы ученые изучили его лицо по стандартам золотого сечения, они бы точно признали его идеальным. Совершенством. Совершенством, которое понятия не имело о своем совершенстве.