Дом покрылся налетом неизбывной, звенящей печали; место преступления, где в каждом углу находились все новые улики, напоминания из прошлого: шарфы и кофты на спинках стульев, флакончик духов на полке в ванной, карандаши и ручки, закатившиеся под мебель, потрепанные блокноты с ее поэзией, старые детские рисунки на холодильнике. Став подростком, Кристина редко рисовала, но ни Джеймс, ни Маргарет не находили в себе сил снять и упрятать эти рисунки, как и все ее вещи, втайне надеясь, что их хозяйка вернется. Он плеснул в стакан воды и вместе с ним – теперь он всегда предпочитал таскать что-нибудь с собой, чтобы не ощущать презрение и немое страдание жены, сменившее дни и часы бурных, рвущих душу истерик, так остро, – двинулся на второй этаж, в спальню.

Прежде чем войти, постучал.

– Это я…

Ответа не последовало.

– Ты не представляешь, что сегодня произошло… – затараторил он с напускной веселостью, которую надевал как маску, чтобы хоть как-то поддерживать видимость нормальности, – дернул за ручку и вошел в спальню. Кровать заправлена. Наполовину пустой шкаф.

Мостик сломан, и за дымкой, на другом берегу, стоял он, напоминая ей день ото дня о том, с какой неистовой болью у нее хлещет из груди.

Для Джеймса наступила зима.

6

6

Генри долго вслушивался в размеренное дыхание Агнес, затем повернулся, нежно коснулся губами ее лба, натянул одежду и покинул комнату. Почти не сломлен, почти счастлив. Он быстро пересек коридор, юркнул в гостевую спальню и выдохнул, прижавшись лбом к двери, – с маниакальной страстью мечтал сохранить то прекрасное, то редкое, что у них было, в тайне. Лишь для себя.

– Критянин сказал, что все критяне лжецы. Сказал ли он правду? – бесцветным, погруженным вглубь себя голосом спросила Грейс.

Пронизанный необъяснимым трепетом, он резко обернулся. Жидкий свет лампы смутно освещал спальню и уверенно сидящую фигуру на банкетке в изножье кровати. Облаченная с ног до головы в светло-голубое – кружева и рюши, лишь из-под подола виднелись черные грубые ботинки, – Грейс походила на призрак. Именно в тот миг в нем окончательно пробудилось мрачное осознание неприглядной действительности.

– Что?

– Парадокс Эпименида… Он любил такие безделушки.

Генри напрягся, точно его заперли в камере с умалишенной. И кто такой этот «он»? Эпименид? Или кто-то менее мертвый? Филипп? Фредерик? Он качнул головой, отгоняя от себя эти совершенно нелепые мысли.

– Надеюсь, вы перестали страдать по ней? – уже живее спросила она.

– Еще один парадокс?

Ее рот тронула бледная улыбка.

– А вы быстро учитесь.