Она выпрямилась как струна, и в этот миг ее поза, взгляд, выражение лица – все выдавало в ней Филиппа Лидса, как чертеж под калькой.

– Я даю слово, – сказала она, и в голосе явственно проскользнули ледяные, суровые нотки Филиппа, человека, чье слово – закон.

– Разве тут плохо? Зачем тебе уезжать?

– Потому что я задыхаюсь в этих стенах.

Его лицо перекосило от горькой усмешки – он едва ощущал себя в собственном теле.

– Пора признать это, Грейс Лидс. Я никогда не был нужен тебе так, как ты нужна мне. Твой отъезд ударит прежде всего по мне.

– Какой же ты эгоист, Майкл Парсонс.

– Но ты любишь этого эгоиста.

– Я люблю его.

И вот оно – признание, на которое он никогда не рассчитывал, но которое все-таки прозвучало, так просто и внезапно, словно ему на голову свалился кирпич. Он безвольным шелком соскользнул с кровати, стал перед Грейс на колени.

– Почему же… почему ты оставляешь меня? – шептал он, уткнувшись лицом в ее ноги – весь мир сузился до складок ее платья, в которых он спасался и прятался от туманного и нежеланного будущего без нее. – Ты сама говорила, что я уязвим. Ты говорила, и это правда.

Она запустила руку в его волосы и крепко сжала, подняв его голову так, чтобы он посмотрел ей в глаза. И вдруг все тревоги и страхи улетучились; Грейс наклонилась над его лицом и едва уловимо коснулась уголка губ. И ему не хотелось быть нигде, кроме как здесь. С ней. В ней.

– Встань.

Он встал. Ленты на ее платье были завязаны, как на корсете у дам из прошлых веков, только спереди, будто она специально выбрала его, представляя, как Майкл снимет его с нее. Дрожащими пальцами он взялся за шнурки и развязал их. Под платье она ничего не надела, и его рот изогнулся в робкой улыбке – еще ни одна девушка не пыталась соблазнить его таким удивительным способом: не пытаясь. Он стянул платье с ее плеч – оно соскользнуло и лужицей собралось у ног, – освободил от нижней юбки и отпрянул, чтобы разглядеть ее – так давно мечтал просто смотреть на нее, чтобы вспоминать эту минуту снова и снова, когда им придется расстаться. Она была прекраснее, чем он представлял в лучших снах, чем видел за всю свою недолгую жизнь, на грани между ангелом и демоном: белая и нежная, устрашающая и опасная – дикая орхидея; но он не боялся, околдованный ее светлой красотой и скорбной печалью, каким-то непостижимо меланхоличным нравом. Его взгляд, медленно скользящий по шелку ее кожи, зацепился за шрамы на коленях, то были не детские шрамы, какие обычно остаются после неудачных падений с велосипеда или качелей, – это были шрамы пленного, и по его спине пробежался жутковатый холодок, взгляд скакнул вверх, к ее лицу, в котором за суровостью всегда зрело что-то невысказанное. Несмотря на все, что делал с ним Джейсон, он не представлял, как получить такие отметины.