И вот теперь, вновь торопливо спустившись по лестнице, я толкнул дверь четвертой каюты, и она поддалась. Я замер на пороге, прислушиваясь, боясь то ли получить по морде из-за угла, то ли помешать каким-то тайным забавам (при одной мысли о них мое сердце сжималось и рвалось на куски), то ли просто обнаружить нечто непоправимое.

– Заходи, Джеймс, – глухо пригласил из каюты Курт, и я торопливо вошел, сразу отыскал взглядом моего пациента и убедился, что он жив, здоров, ему никто не угрожает, просто он смертельно пьян, пьян в духе Роба Харли, и рядом с креслом стоит пустая бутылка из-под рома. – Выпить принес?

Я покачал головой и осмотрелся.

Каюта была велика, в ней помещалась двуспальная кровать, трюмо и пара кресел.

На трюмо в окружении цветов и свечей стоял портрет в простой деревянной рамке.

Девушку с фотографии нельзя было назвать ослепительной красавицей, но она сразу цепляла взгляд, притягивала к себе и отпускала его крайне неохотно. Ее улыбка обладала редкой магической силой, она лучилась энергией, эту энергию хотелось пить, припадая губами к источнику, и пьянеть, и возрождаться к новой жизни. Она выглядела чуть смущенной, точно бесстыдный фотограф поймал ее за тайными мечтами, обнажил скрытые фантазии и какую-то детскую беззащитность пополам с детской жестокостью.

Что ж, теперь, глядя на портрет, я как никогда понимал Мериен. И Курта, как ни странно, тоже понимал: из-за такой Сандры Тайлер стоило ломать копья, перед такой Алекс не смог устоять даже Габи.

Мак-Феникс завозился, потянулся, выуживая из-за кресла новую бутыль, ножом по-матросски отбил горлышко.

– Остановись, Курт, – мягко попросил я. – Ну, ты же не Харли, ты можешь это контролировать.

– Я не хочу это контролировать, – медленно и тяжело ответил Мак-Феникс, наливая стакан до краев. – Ты со мной, Джеймс? Тогда пей!

Я взял второй стакан, налил немного рому и выпил, морщась от неожиданной крепости напитка.

– Что это за дрянь, черт возьми?

– В самый раз, – также глухо ответил Курт, точно голосом забивал гвозди в крышку гроба.

Мы помолчали. В лампадах курились какие-то смолы, от них першило в горле и слегка кружилась голова; я боролся с желанием загасить все свечи, выбросить к чертовой матери в иллюминатор, хоть немного проветрить помещение. В довершение всего Курт достал табак.

За месяцы нашей дружбы я успел привыкнуть к его легким тонким сигаретам, но сейчас это была адская смесь трубочных сортов табака: нетвердыми пальцами он с усилием свернул папиросу и едва затянулся, как я в ужасе выдернул у него изо рта эту мерзость, уловив отчетливую опиумную ноту.