– Если можешь, согрей мне чаю. И проводи, пожалуйста, в уборную. Там в коридоре так страшно, что впору обмочиться.

Курт тотчас встал и помог мне выпутаться из пледа:

– Идем. Ничего не бойся, я ведь добрался до тебя, мы оба живы, теперь все будет хорошо. Я с тобой, пингвин.

От этих простых, таких желанных слов мне стало легче, теплее, я даже удивился, отчего не действует лекарство, видимо, новый всплеск адреналина замедлил нужные процессы, сон временно отступил. Я встал и снова всем телом прижался к Мак-Фениксу, говоря себе, что все хорошо, повторяя это вслед за Куртом как заклинание, все будет хорошо, мы вместе, в объятьях друг друга; о том, как много я значу для него, что он мчался ко мне из Бирмингема, на машине, потом на перекладных, потом пешком, и добрался, успел, бросил где-то свой искалеченный «Ягуар» ради меня, обо всем этом связно думать я пока не мог. Но видимо, что-то сбивчиво бормотал, потому что в коридоре, ставшем вместилищем всех кошмаров, Курт тихо пояснил, что доехал на полицейской машине, побывал в Скотланд-Ярде, и мне привет от Слайта, а «Ягуар» доставят в клуб на эвакуаторе, что машина в хлам, и придется много работать головой и руками, чтобы вернуть ей прежнюю мощь. И когда приступ обрушился новой волной, сграбастал меня и, скрипя зубами от боли, на руках дотащил до уборной. Там ему пришлось остаться, поскольку один на один с ужасами английского фаянса я не продержался и пяти секунд, заорав и начав метаться; но он снова схватил меня и держал, пока я справлял нужду, обнимая со спины, целуя в затылок, и было в этой ласке, в самой позе что-то такое, интимное и бесстыдное, что я сам не заметил, как страх сменился возбуждением; я даже смутился от того, как сильно у меня стоит, но Курт приблизил губы к моему уху и шепнул, не скрывая жгучего сладострастия:

– Не останавливайся, Джеймс, давай, я держу тебя. Дай мне на это посмотреть!

Не могу гарантировать, что он взял свою долю удовольствия от созерцания процесса, я как-то совсем потерял голову от его слов и очнулся, когда он тащил меня в кухню за чаем.

Потом мы вернулись в гостиную, и Курт усадил меня перед орущим телевизором, а сам пошел в спальню, включил обогреватель, разложил одеяло.

– У тебя глаза слипаются, Джеймс, видимо, лекарство. Идем, ну, давай, давай, пингвин, еще усилие.

– Ты ляжешь со мной?

– А ты думал, все брошу и пойду по бабам?

– Вот ведь придурок озабоченный! Погоди, Курт, дай руку перевяжу, ну правда, подожди… Иди сюда, Мак-Феникс!

Мы целовались как сумасшедшие, впрочем, мы и были сумасшедшими, едва не потерявшими друг друга в этом огромном мире. Курт подхватил меня и потащил в постель, умоляя поверить ему, не бояться, уверяя, что он умеет быть другим, а я смеялся, в диком возбуждении забыв свой ужас так же, как он забыл свою боль, я шептал, как хочу его, как давно мечтаю о нем; боюсь, мое дежа-вю давало о себе знать, очередность процессов, панический ужас, выстрел, объятья, секс, все шло, как в роковую ночь в Стоун-хаусе…