Впрочем, и драться он, как большинство мужчин его времени, умел. Но допустил роковую ошибку, выехав навстречу Корнелию и его войску – барон ни на секунду не допускал, что это всерьёз. Он считал Корнелия чокнутым попом, которого сейчас завернёт обратно в Лавбург и его окрестности, и забудет о нем уже вечером. Чувствуя себя хозяином положения, за спиной которого стоит самый могущественный эрл Междуречья, Янсон выехал к Корнелию с малой свитой и заговорил с ним резко и насмешливо. Напомнил, что Корнелия ждёт-не дождётся кардинал, который прислал указ об этом.

– И где он этот указ писал? – Насмешливо спросил Гирст. – Промеж сисек полюбовницы своей, шлюхи Камиллы? – Вызвав шумное одобрение толпы.

– Блуд!!! – Завопил Корнелий. – Блуд и распутство кругом, и язвы эти даже церковь поразили!!!

– Верно! – Крикнул Гирст. – Попы в Элиоте забыли веру, в шелках ходят, сладко спят и сладко жрут!!! А люди простые десятину им платят, у детей изо рта кусок забирают!!!

– Верно, всё верно!!! – Зычно закричал кто-то из толпы. И понеслось. Кричали и заранее приехавшие сюда люди, и сами жители, распаляясь от долго копившегося гнева, от злости, которую давно хотелось выплеснуть хоть куда-нибудь. Барон Янсон заорал, чтобы быдло заткнулось, и этим решил свою судьбу – впрочем, она и так была давно решена. Когда его стащили с коня и начали забивать камнями, а потом, полумертвого, зачем-то принялись таскать по мостовой, пачкая брусчатку его кровью, Енох едва не протрезвел.

– Это же дядя Кнуд! – Воскликнул он, инстинктивно рванувшись вперед. И тут же ослаб ногами и опустился на брусчатку в таком ужасе, что даже онемел. Но друзья позаботились и тут – армигер Гирста, Эдд, мигом подхватил его под руки, и с каким-то кнехтом они живенько оттащили мальчишку в безопасное место, где влили в него столько водки, что тот впал в пьяную кому. А бунт между тем бушевал больше суток, продолжаясь весь день и всю ночь, и часть утра. С оружием и факелами толпы погромщиков, в которые превратилась «ангельская милиция», выбивали двери, окна, ломали даже крыши, если окна и двери не поддавались, и, выкрикивая обвинения в распутстве и ереси, насиловали, убивали, грабили, громили и жгли. Корнелий до хрипоты вещал на площади, что это кара Божья, которую надо принимать со смирением и радостью, ибо очищаются души страданием. Что костры, горящие в Междуречье – это огненные следы архангела Михаила, незримо возглавляющего «ангельскую милицию». К нему на площадь притащили несколько девушек и женщин, и там же, без суда и даже подобия разбирательства, сожгли; заодно сожгли и всех евреев, каких смогли найти и не убили на месте, вместе с маленькими детьми. И без того малость помешанный, Корнелий в эту ночь свихнулся окончательно, поняв вдруг, что он и есть архангел Михаил, занявший бренное тело грешного и слабого Корнелия. Безумие, охватившее и всех его соратников, трудно описать. Люди просто озверели от крови, безнаказанности и самой нереальности происходящего. Все, что было запрещено, греховно, кощунственно, вдруг стало разрешено, можно было делать то, что обычно даже представить себе страшно, и «милиционеры» пошли в разнос. Бушующая в праведном негодовании толпа распалась на отдельных людей, которые либо примыкали к погромщикам, либо в ужасе бежали в тщетной надежде спрятаться или спрятать, обезопасить домашних… Но спрятаться мало, кому удалось. Ещё вчера мирный, спокойный, сонный городок превратился в пылающий, обезумевший ад, слитно кричавший, орущий, визжащий, так, что от этого многоголосого шума мутилось в головах даже у тех, кто пытался сохранить здравый рассудок. Только к вечеру следующего дня, спустя более суток, погром начал утихать сам собою. Милиционеры теперь заняты были больше подсчитыванием трофеев и дележом добычи. Повсюду полыхали пожары, копоть маскировала кровь, но кровь была повсюду – на мостовой, в домах, на деньгах и вещах, на лицах, руках и волосах. Покидала «ангельская милиция» Брэдрик в гробовой тишине. Те, кому посчастливилось спрятаться и выжить, не то, что высовываться и шуметь – дышать боялись. Внезапно поливший дождь погасил и так догорающие пожарища, по канавам и стокам побежала жидкая грязь из крови и пепла, которую потом людская молва превратила в потоки крови. Внезапно протрезвевшие, «милиционеры» уходили из истерзанного города в смятении и угрюмом молчании, внутренне ужасаясь тому, что сами же и натворили, недоумевая, что с ними случилось, зачем они это?.. Корнелий, чуткий к общему настроению, мигом это уловил и затянул псалом – голос у него, что было, то было, имелся, и был сильным и приятным. Рыцари подхватили, и грозно и торжественно звучавший псалом успокоил и расслабил людей, настроил на иной лад. А уж на первом же привале Корнелий, уже от лица архангела, напомнил о том, что все сомнения – от дьявола. Ибо тот убоялся, почуял поражение, и старается теперь проникнуть в души верных воинов света в виде жалости и раскаяния.