На Анасуримбора Келлхуса, святого аспект-императора.
И тут его поразили очевидные красота и значимость собственной жизни. А каждый низкий и порочный уголок его души, согнувшись, гоготал над этим мигом с нескрываемым ликованием скупца. Какое значение могла иметь чья-то там ложность, раз
В свете подобной мощи!
Обернувшись, он увидел, что Мепиро, Богуяр, Скраул и остальные смеются – смеются потому, понял Саубон, что смеется он. Разумеется, вопль Орды заглушал любые звуки, но их и не требовалось, чтобы суметь услышать всю радость и всю кровожадность посетившего их веселья. Они сумели узреть это – безумие осознания всех совершенных зверств, не только разделенных, но и жаждуемых, в единой мере и случайных, и содеянных по собственному желанию. Никогда прежде, казалось, мир не являл столь свирепого и при этом обращенного ко всем им знамения. Лицо Богуяра даже вспыхнуло алым – знак, который мгновением раньше встревожил бы Саубона, но теперь показался ему лишь еще одним поводом для веселья, добавленным к общей куче.
Экзальт-генерал взвыл, оставаясь чудесным образом неслышимым и безмолвным. Пелена висела над выщербленными стенами, словно чума, обретшая облик и плоть. Сладковатый аромат обугленных шранков витал в воздухе. Зной возбуждения натянул ткань саубоновых брюк, а взгляд его блуждал по телу Гванве, хохотавшей столь же плотоядно, как и мужчины.
Мясо…
Грохот волшебства порождал эхо, подобное громыханию валунов, катящихся вниз по железным желобам. Это должно было бы умерить веселье прибывшего на плоту отряда, но люди лишь удивленно щурились и скалились, беззвучно улюлюкали и издавали одобрительные возгласы, наблюдая, как темные монолиты, кувыркаясь, устремляются вверх, в небеса.
В этих чудесах было нечто большее, чем какое-то там доказательство. В них была мощь.
Множества. Умопомрачительные множества.
Умопомрачительные вспышки света.
Озираясь с точки над вершиной горы Ингол, экзальт-маг Саккарис мог видеть эту мерзость почти целиком: раскинувшуюся подобно океану, сплетающуюся и закручивающуюся спиралями массу, производящую впечатление живого существа, громадного чудища, столь же невероятно огромного и ужасающего, как кошмары из его Снов о Первом Апокалипсисе, монстра, объявшего и терзающего щупальцами своей ярости весь горный хребет.
Орду.
Когда Великая Ордалия шла обширными истиульскими степями, шранки предпочитали как бы обтекать святое Воинство Воинств, расступаясь перед его фронтом и тревожа фланги. Но с тех пор как Ордалия миновала Сваранул, существа не столько избегали их фронта, сколько попросту отвернулись от него. Их продвижение, как выразился математик Тусиллиан, заставляло Орду тяжеловесно катиться вдоль побережья Нелеоста огромной круговертью из миллионов вопящих, ощетинившихся оружием тварей, которая смещалась на север, затем на запад до столкновения с побережьем, после чего вновь начинала сдвигаться на юг. Те, кто знал, как смотреть, могли увидеть механизм этого движения в перемещении Пелены. Некоторые считали, что явственные изменения в поведении просто отражают не менее очевидные изменения в характере местности, поскольку у тех шранков, которые оказывались на берегу, не было иной возможности, кроме как следовать за спинами своих бесноватых сородичей, а в глубине суши им открывалось больше вариантов для выбора направления. Другие же приписывали перемены распространившемуся среди врагов знанию о том, что их едят. Если степень скученности определяла направление движения шранков, то именно фланг Воинства предоставлял им больше всего возможностей. При всей своей низменности и злобе шранки все-таки умели общаться друг с другом. Быть может, именно эти слухи заставили существ показать спины – ужас перед возможностью стать смазкой для человеческих глоток!