Они, шумно дыша, продолжают бежать до тех пор, пока сумерки и подступающая тьма не заливают чернилами дали, не окружают их шерстяными покровами. Решение передохнуть приходит само по себе – в виде торчащего из чащи лысым коленом небольшого холма. Возвышенности, поднимающейся до середины обступивших ее деревьев.
Наверху Ахкеймион склоняется и опускается на колени.
– Он видел нас, – говорит старый волшебник, вглядываясь в клубящийся сумрак.
Она не имеет ни малейшего представления, что он там пытается увидеть, – окружающий лес выглядит не более чем спутанными клоками шерсти и черными пятнами, подобными тем, что появляются от попавшей в глаза угольной пыли.
Она лежит, опершись спиной на замшелое бревно, взгляд ее плывет, руки охватывают раздутый живот. Горло сжимает и щиплет на каждом вдохе. Разъедающий жар ползет меж ребер.
– И что ты хочешь, чтобы мы сделали? – задыхаясь, спрашивает она. – Бежали дальше всю ночь?
Старый волшебник поворачивается к ней. Небо хмурится. Кажется, что луна лишь чуточку ярче, чем висящий где-то в тумане фонарь. У нее не получается разглядеть глаза Ахкеймиона под его массивным, нависающим лбом.
Из-за этого он выглядит непостижимо и пугающе.
Внезапно она понимает, что с трудом различает его сквозь режущее взгляд мерцание Метки.
– Если мы примем побольше квирри… – говорит он.
Что же слышится в его голосе? Восторг? Призыв? Или ужас?
Жгучая тяга переполняет ее.
– Нет, – выдыхает она.
– Нет? – вторит Ахкеймион.
– Я не собираюсь рисковать нашим ребенком, – объясняет она, вновь откидывая назад голову.
– Но ты именно это и делаешь!
И он продолжает уговоры. Скюльвенды способны были, как никакой другой народ, заставить его настаивать на осторожности. Безбожники, поклоняющиеся лишь насилию. Столь же нечестивые и порочные, как шранки, но гораздо хитрее.
– Они не настолько дикие, как тебе кажется! – кричит он, побуждаемый упрямством и беспокойством. – Их установления древние, но не примитивные. Их обычаи жестокие, но не бессмысленные. Хитрость и готовность к обману – вот самое ценное их оружие!