— Закладываем! — не сдавался Вскотский. — Будущее, товарищи, всей исторической науки, поставленной на службу коммунизму!

Глубину постулата смог оценить лишь Илья, видавший последствия его воплощения. Чего только не поставили на службу, а победила опричнина, затем бюрократия, а после все вернулось на круги своя, воздав алчной обезьяньей природе. Республиканские царьки расползлись по своим уездам, подозрительно зыркая друг на друга, приплясывая под банджо ковбоя-Сэма. Держава по краям обвалилась. История щелкнула затвором, обнулив счетчик в девяносто третьем — и стало нам не тысяча лет во Христе, а «18+» под палящим солнцем. Страна с выкорчеванной памятью только что окончила вуз и судорожно ищет себя во взрослом мире, словно безумная, впавшая в детство старуха с факелом. Наследие былой империи в нас, ободренных ценой на нефть и успехами шоу «Голос», не бредящих чем-то большим, чем воскресный поход в IKEA, — подобие первородного греха, о котором слышали, каялись даже, но лично не участвовали… Впрочем, мы отвлеклись.

— Интересно, если… — начал сдавленным шепотом Нехитров, но не договорил, потому что порывом ветра ему в рот внесло подлый березовый листок, который мгновенно прилип к небу.

— …передовые работники музея! — неистовствовал Вскотский, стоя на дощатой трибуне у края залитого водой котлована.

— Тьфу, зараза! — выплюнул лист Нехитров, точно попав в конец директорской сентенции, надломив этим шквал аплодисментов, уже заготовленный коллективом.

Получилось не очень. Многие посмотрели на него с укоризной, а некоторые даже со злостью. Ему не оставалось ничего другого, как вдруг, замахав руками, разразиться приступом кашля: мол, продолжайте-продолжайте, не обращайте внимания — и демонстративно отплюнуться от несуществующего комка мокроты.

Вскотский пристально посмотрел на бунтовщика, и, видимо, удовлетворенный пантомимой, продолжил, ввернув: «Не щадя сил и здоровья!» — в начало следующей фразы. Так кашляющий ложно Нехитров стал символом трудового героизма.

Речь директора наконец иссякла. Грянул сводный оркестр.

«Первый камень» — кусок гранита, нарочито грубо отесанный, крупный и незатейливый, с выбитой на нем датой, — был спущен в котлован на веревках, отчего церемония досадно напоминала похороны. Илья никак не мог отделаться от мысли, что булыжник этот — вовсе не булыжник на самом деле, а гроб какого-то партработника, столь ответственного и стойкого, что он сжался, достигнув еще при жизни гранитной плотности, а если бы прожил еще немного, то превратился бы в единственную во вселенной черную дыру с портфелем и значком Наркомпроса.