Все закончилось около семи в каком-то инфернальном дождливом сумраке докладом Каины Рюх о задачах массовой культуры. Перед ней выступило едва ли не полмузея, как на доброй казацкой свадьбе, даже Илья двинул десяток слов, судорожно выискивая бодрящее и звонкое в лексиконе. Отчего-то крутилось и лезло на язык: «Эй, Спартак — давай вперед, вся Москва победы ждет!», — что имело бы, наверное, определенный успех, но продлился бы он недолго, и закончился голом в свои ворота. В итоге он отчеканил: «Оправдаем доверие коллективу!», — и вернулся на место, сам не свой от сказанной ерунды.

Впереди маячило худшее: купол, будь он неладен, нужно было как-нибудь, да построить, и отвечал за это никто иной, как он — Гринев, прибившийся к чужому островку времени и до сих пор с него не отпущенный. Глубина печали его в эту секунду была невыразима, к желудку подкатывала тошнота от страха провалить стройку, и еще большего — остаться в тридцатых до конца дней. Вдобавок ему казалось, что в его голове поселился кто-то еще, претендующий на жилплощадь и собственный взгляд на вещи. Хотелось открыть ее и проветрить, но мешало подозрение, что квартирант прицепился крепко и удержится, если что, а вот его-то, истинного Гринева, выдует как бумажку вон. Человек сведущий назвал бы это «кризисом самоидентификации», от которого, как известно, помогает водка и долгое сидение в бане.

Пока Илья занимался своими мыслями, прозвучал «отбой». Собрание с дивной скоростью рассосалось. Уже через минуту они с Нехитровым стояли вдвоем на мокром дворе, как три тополя на Плющихе, утратившие товарища. Плакат, оставленный без присмотра, немедленно рухнул в лужу.

— Зайдем куда? — предложил Нехитров, нахохлившийся как грач.

Плащ его был устроен каким-то особым образом, так что за оттопыренный воротник непременно попадала вода, как он его ни поправлял. Достав из портфеля шарф, он обмотал им шею до подбородка, тихо пожелав Вскосткому издохнуть в корчах на Красной площади.

— Как то? — осведомился Илья.

— Опрокинем по рюмке в теплом углу. Я прям окоченел. И жрать охота, сил нет.

Илья пошевелил холодными пальцами в ботинках, философично воззрился на душевные пажити, подмоченные осенней хлябью, и, все взвесив, скомандовал:

— Веди! Хочется напиться и все забыть.

Хорошо бы предупредить Варю, мелькнуло у него. Но он тут же себя одернул: с каких это пор он так обабился, да еще при чужой, в общем и целом, жене, что непременно должен отпрашиваться? Напиться, напиться и напиться! — как говорил… или не говорил… или не он. Короче, «день добра» — праздник веселой пятницы!