Они вышли за ворота музея, где, как на грех, теперь не стоял ни один извозчик. Последний на их глазах сцапал гражданина Кудапова и умчал куда-то — вестимо, к коммунальному очагу с борщом и водкой, отмерянной в графинчике «вот по сюда и ни-ни» умной женой. Кричать было неприлично, а главное бесполезно. Пришлось тащиться пешком по лужам, ободряясь мыслью быть скоро в волшебном месте.

Хотя кое-где места эти попадались, неугомонный Нехитров вел, и никак иначе, в примыкавший к Сретенке переулок, до которого они тащились сорок минут, совершенно промокнув и озверев от холода.

Заведение без вывески, куда они столько шли, располагалось в старом купеческом доме, со времен изгнания владельца, видно, не подновляемого. В сумерках залитый дождем он казался совершенно заброшенным, ждущем со дня на день бульдозер. Ни одно окно не светилось, кроме малюсенького лючка у тяжелой двери. Лишь вблизи становилось ясно, что этажи обитаемы, только не напоказ, а дело в тяжелых плотно пригнанных ставнях, перечеркнутых ржавыми полосами. Дверь на массивных петлях была под стать им. Судя по всему, кто-то, превративший этот дом в крепость, старательно поддерживал вид упадка не только самого здания, но и места вокруг него — на замусоренных вытоптанных газонах, поросших чахлым кустарником, никто бы не захотел устроить пикник.

Илья с недоверием вошел внутрь, надеясь, что Нехитров знает, что делает. Вспомнилась сцена из незабвенного фильма: «Теперь Горбатый! Я сказал: „Горбатый“!».

В общей зале, где они взяли столик, выцветшие обои «в розу» со следами когда-то висевших на них картин контрастировали с обстановкой заштатного кабака. Дым, хоть топор вешай. Публика за столами — конченые бандюги. Одним словом, воровская малина, оформленная со сценическим М. ством. Илья не ожидал увидеть такое в советской России, да еще под боком у стен кремлевских, но факт остается фактом.

— За каким хреном мы сюда притащились? Гадюшник какой-то, — прошипел он на ухо компаньону, на что тот лишь поднял указательный палец, улыбаясь как Мона Лиза.

В зале орудовал половой — бритый «ежиком» парень лет двадцати с лицом батрака-волжанина, длинными безвольно болтавшимися руками, одетый в льняную рубаху и клеенчатый фартук. На полках за низкой стойкой мерцали ряды одинаковых бутылок с рукописными этикетками, названия на которых хотелось закончить жирным знаком вопроса. Там же на козлах лежал бочонок литров на пятьдесят с латунным носом, капавшим по чуть-чуть в ведро пенной жижей. В камине с вырванной полкой вяло клевал поленья огонь. И в воздухе стоял тяжелый запах подвала, курева, пота и близкой кухни. Освещала сцену пятирогая бронзовая люстра, начищенная до блеска — кто-то определенно питал к ней слабость.