И тут прямо из угла, глухой и призрачный, зазвучал голос Сильвии:

— Привет.

Оберон был поражен до глубины души.

— Что такое, — проговорил он, — где это...

— Ш-ш, — произнес голос Сильвии. — Не оборачивайся. Говори тихо: шепчи.

— Что это? — шепотом спросил он.

— Не знаю. Но если я стою здесь и шепчу, ты слышишь мой голос там. Как получается, не спрашивай.

Загадка! Сильвия как будто обращалась к нему из пространства внутри угла, через щель неправдоподобно узкой двери. Шепчущая галерея: что-то на эту тему имелось, помнится, в «Архитектуре»? Вполне вероятно. Немного в мире тем, на которые не рассуждала бы эта книга.

— Ну вот, — произнесла Сильвия. — Скажи мне какой-нибудь секрет.

Оберон немного помедлил. Уединенность угла, бестелесный шепот — все располагало к откровенности. Он не то чувствовал себя раздетым, не то — что его могут раздеть, хотя сам ничего не видел: эдакий вуайер наоборот. Он сказал:

— Я тебя люблю.

— А-а, — протянула она, растроганная. — Но это же не секрет.

Отчаянный прилив тепла побежал вверх по его позвоночнику и заставил волосы на голове встать дыбом: к нему пришла идея.

— Ладно, — согласился он и рассказал о тайном желании, которое не осмеливался ей открыть раньше.

— Ну-ну-ну! — откликнулась она. — Да ты сущий дьявол.

Оберон повторил свои слова, добавив несколько деталей. Он мог бы шептать их Сильвии в ухо темной ночью в кровати, но сейчас обстановка была еще уединенней, еще интимней: слова поступали прямо в мозг. Между ними кто-то прошел; он различил шаги. Но прохожий не мог слышать его слов: Оберона охватила дрожь ликования. Он добавил еще кое-что.

— Мм, — произнесла Сильвия, словно ожидая большого блага или утехи, и Оберон не мог не отозваться на этот краткий звук таким же. — Эй, чем ты там занят? — Шепот стал игривым. — Скверный мальчишка.

— Сильвия, — шепнул Оберон. — Пойдем домой.

— А-га.

Они отошли от своих углов (каждый казался другому очень маленьким, и светлым, и далеким после темной интимности перешептывания) и встретились в центре; смеялись, прижимались друг к другу так тесно, как только позволяли плотные пальто, и, не переставая улыбаться и переглядываться (бог мой, подумал Оберон, ее глаза такие яркие, горящие, так много сулят — такие бывают в книгах, но никогда в жизни, и она принадлежит мне), сели в нужный поезд и покатили домой среди погруженных в себя попутчиков, которые на них не смотрели, а если все же замечали краем глаза (думал Оберон), то уж никак не догадывались о том, что известно ему.