Лицом наружу

Секс, как обнаружил Оберон, был просто потрясающим. Потрясающая штука. Во всяком случае, в исполнении Сильвии. Оберон всегда ощущал разрыв между глубокими желаниями, ему присущими, и холодной осмотрительностью, которая, как он считал, требуется во взрослом мире, куда он явился жить (иногда ему казалось, что по ошибке). Сильные желания представлялись ему ребячеством; а детство (во всяком случае, его собственное, судя по самым ранним воспоминаниям, да и по рассказам других людей) вставало перед ним, охваченное мрачным пламенем, отягощенное бурными страстями; взрослые все это оставляют позади и обращаются к привязанностям, к спокойным радостям товарищества, почти младенческой невинности. Он сознавал чудовищную старомодность этого взгляда на вещи, но так уж он чувствовал. Когда выяснилось, что желания взрослых, настоятельность и острота этих желаний держались от него в секрете, как и все остальное, он не удивился; не подумал даже возмутиться тем, что его так долго обманывали, ибо с Сильвией он научился иному, раскрыл шифр, вывернул предмет наизнанку, обратив его лицом наружу, и загорелся.

Оберон не пришел к ней девственником в строгом смысле слова, но вполне мог бы им быть. Ни с кем другим не делился он ненасытной алчбой бедного ребенка, никто так не алкал его и не поглощал так благодушно, с таким наивным удовольствием. Этому не было ни конца, ни ограничений: если он хотел еще (он обнаружил, что в нем развивается удивительная, стойкая плотность желания), то получал. А то, чего ему хотелось, он так же жаждал дарить, а она — принимать. Все так просто! Нельзя сказать, что правил не существовало: они, как в детских спонтанных играх, имелись, строго соблюдались, но только до поры до времени, пока не возникало желание со вкусом отдаться другой игре. Оберон помнил Черри Лейк — чернобровую властную девочку, с которой когда-то играл: где прочие его товарищи по играм говорили «Давай сделаем вид», она неизменно использовала другую формулу «Мы должны». Мы должны быть плохими парнями. Я должна быть пленницей, привязанной к дереву, а ты должен меня спасать. Теперь я должна быть королевой, а ты — моим слугой. Должен! Да...

Сильвия как будто знала это всю жизнь, ничто не было скрыто от нее во тьме. Она рассказывала Оберону, как испытывала в детстве незнакомые ему стыд и неловкость, потому что понимала: все эти штучки — поцелуи, раздевание вместе с мальчиками, наплыв чувств — предназначены на самом деле для взрослых и она познакомится с ними позже, когда подрастет, обзаведется грудью, высокими каблуками и косметикой. Сильвия не чувствовала того разделения, которое чувствовал Оберон; когда ему сказали, будто мама и папа любили друг друга так сильно, что, желая завести детей, занялись этими детскими пакостями (так ему казалось), он не мог связать эти рассказы (которым не очень-то и поверил) с тем мощным приливом страстей, который испытывал при виде Черри Лейк, некоторых фотографий и во время безумных игр голышом, — Сильвия же все время знала истину. Какие бы жуткие — и многочисленные — вопросы ни ставила перед ней жизнь, этот, по крайней мере, она считала решенным; вернее, никогда не вставала перед ним в тупик. Любовные чувства реальны, так же реальна и плоть, и любовь и секс в ней едины, как уток и основа, неделимы, как бесшовная ткань ее душистой смуглой кожи.