Пустые руки. Май рядом. Костер. В тот миг страх перед сложным миром, полным угроз и подвохов, сгинул. Перестал иметь смысл и вес. Важнее иное: мой Май совсем один такой, ему трудно. И как еще жив…

— Ложись, — я стала суетлива и убедительна. — Закрой глаза, не смей ничего слышать и никого видеть. Понял?

Я уложила седую голову себе на колени, швырнула мокрое полотенце в перекошенную рожу ближнего бережа. Обняла голову Мая обеими ладонями. Конечно, у меня нет удобного хвоста, как у Кузи. Но я старалась. Обнимала пальцами лоб… сжимала ладони, чтобы вытянуть на себя вредное. Было просто: всё, что ощущал дар Мая, для него было — неразбавленный яд.

— Когда ты спал последний раз, тридцать три несчастья? — всхлипнула я. Подтянула его голову плотнее к животу. — Никого мы не слышим. Никого вообще! Ты разбаловал их. Небось, видя вдали грозу, эти паникеры даже не ищут укрытие. Сразу орут: Май, то есть — спасите!

— Эли, — Май попытался выскользнуть, сгинуть.

— Спать! — зверским тоном велела я.

И возгордилась собою. Или я в гневе страшна, или меня незаслуженно ценят… Второе вероятнее, хотя с чего бы. Но я приказала, и он закрыл глаза. Сработало. Дважды: он остался и отдал мне бремя восприятия бед. Что ж, опыт был впечатляющий! Меня ломало и гнуло. С юга пёрло волнами… всякое. То жаром палило, то окатывало ледяной водой. Я терпела. Сколько могла, терпела. Лицо моего Мая всё это время оставалось по-настоящему спокойным. Он дышал медленно, поверхностно. Он спал, говорю как врач. А потом открыл глаза, виновато улыбнулся.

— Что, пора? Эти гады не нашли укрытие, во всю зовут? — спросила я.

— По-о-ра, — медленно выговорил он. Вслушался и повторил: — По-ра. Пора!

Я дернулась, наполнила кружку остывшим взваром и сунула безнадежному больному с идеальным здоровьем. Он выпил, кивнул и сгинул, вроде бы не меняя позы. Был — и нету… Я едва успела подхватить кружку, от неожиданности завалилась на спину.

— Идиот! — проорала я, глядя в темное небо. И добавила тише, потому что на меня свалилась усталость: — Живо назад, пока не сдох! Тебе предписан сон. Много сна, кроп его знает, за сколько лет безобразного отношения к себе.

О, чудо, — Май — вернулся! Возник у соседнего костра. Нагнулся, отобрал у каменного, ошарашенного бережа кружку. Неуверенно огляделся… взялся голой ладонью за ручку раскаленного чайника — ладонь зашипела! — развернулся на месте, качнулся и пропал…

— Чудеса, — внятно выговорил дед Слав. Он, получается, следил за моими чудачествами, не отдыхал. Дохромал до моего костра, сел. — Да-а… Прежде кто видывал за ним людское разумение? Беду отвести умеет, дело ясное. Но кипяточку подать иззябшему, да в кружке? Чудеса…