Без всякого отступничества зеницы мои отверзлись, и я узрел Джесси, коя вздымалась, вздымалась и вздымалась… в дионисийском неистовствии. У греков для сего было слово:
– Я здесь, – сказал я уверенно, – дабы обсудить помпитус любви.
Ухажерская фуга Чорной Вдовы облекла меня. Меня затопило феромонным половым зловоньем.
Во мне были ея младенцы, они населяли рот мой и анус. Паучата путались и с охотою кормились живыми соками, кои вырабатывали мои поры с таким воодушевленьем, что довольны б остались и самые жадные из блядских потентатов.
С жужжаньем диких пчел и сверчаньем сверчков, бряцавшими в воздухе окрест нас, я ощущал костяно-жесткий восторг пиявочного знахарства – он курсировал от макушки моей к самым стопам, облеченным в адские ботинки, направленные к северу.
Чорная паучиха вся нацелилася на то, чтоб уморить любовь во мне голодом.
А я разложился привольно, щедро и для нея открыто, свернувши главу свою ей в щетину, тычась в ея тактильные волоски и удушая себя ими, она ж величественно подтянулась вкруг меня, используя контактные свои хеморецепторы на кончиках передних ея лапок и сосцов для того, чтоб выбивать ими тахикардическую дробь тревоги на всех до единой еретических мышцах, коими я располагал.
Что бы по всему сему поводу сказал Джеки Пул, будь он по-прежнему жив? – подумалось мне, но я промолчал.
Я был человеком крови.
С температурою таял я в каплях с ее хелицер. Дотянувшися, коснулся тех гноящихся челюстей, что буквально высасывали из меня семя.
И тут волоски на персях ея ерзнули все вдруг и побежали, словно бы гнезда гарцующих пауков, сгрудившихся тысячами, внезапно растревожили на плотском их ложе.
– Вот как оно есть. – Я разделся пред паучихою.
– Именно так оно и есть, – передразнила меня она, как будто бы заговорил я с аффектацьею и манерностию, словно некий юный росток аристократьи. – Не так ли? – насмешливо рекла она.
Да и подобным же белибердам меня она подвергла.
–
Проглотить такую мысль было горько, естьли сие правда.
– Твое