Жизнь ее была воплощением комфортной простоты. Она проводила три урока в день, дважды в неделю ходила на рынок, по вечерам готовилась к занятиям, составляла списки покупок и писала характеристики на своих учениц. Она подписалась на «Нью-Йорк таймс», «Макколз», «Ледис хоум джорнал». В солнечные дни она отправлялась на Риверсайд-драйв погреться на солнышке на скамейке и полюбоваться видом – длинной полосой зелени, за которой открывался Гудзон.

В тех редких случаях, когда она позволяла себе оглянуться на свою прошлую жизнь, она удивлялась, как вообще пережила эти годы: днем скрываясь у всех на виду, а по ночам втайне рассказывая о себе правду. Как же сложно, как утомительно это было. Теперь у нее не было обязанности ни объясняться, ни оправдываться ни перед кем. Она была просто Шарлоттой Леви и больше никем.

Вода в ванне начинала потихоньку остывать. Она вытащила затычку и вытерлась, стараясь не задеть лишенное чувствительности место на бедре. Застегнула на шее медальон – быстрым движением, не глядя. Потом надела синий стеганый халат, заварила себе чашку чаю и, устроившись с ней за письменным столом, принялась за вечернюю порцию работы: характеристики, планы уроков, списки покупок. Пересмотр рецептов. Если она будет аккуратной и никуда не будет спешить, этого должно хватить до рассвета.

* * *

– Мам, передай соль.

Анна Блумберг вскинула брови.

– Я что, недосолила еду?

– Я просто прошу дать мне соль, и ничего больше.

Анна засопела, но солонку сыну все-таки передала. Тоби посолил картошку и принялся уписывать за обе щеки. Он все еще рос, ее мальчик. В свои пятнадцать он вымахал уже выше ее, хотя по-прежнему, как в детстве, не мог и минуты усидеть на месте – разве что вот за ужином.

Тоби жевал, чувствуя на себе материнский взгляд. Она, как обычно, была за что-то на него сердита. «Ну и ладно», – сказал он себе.

– У тебя завтра собрание? – спросил он.

– Нет, в пятницу.

Ее лицо помрачнело, и его тоже. После собраний суфражисток Анна всегда приходила домой в отвратительном настроении. Ее выводили из себя все эти дамочки в модных шляпках, которые только и умели что разглагольствовать с трибуны. «Наши сестры, погибшие на „Трайангле“, гордились бы нашими достижениями». От этих речей ей хотелось кричать. «Да ни одна из этих разряженных павлиних ни дня на „Трайангле“ не выдержала бы, даже за все блага мира», – возмущалась она, рассказывая сыну про очередное собрание, но все равно упорно туда ходила и высказывалась. Тоби знал, что она горячо верит в дело суфражисток, и, наверное, даже гордился ею за то, что она ходит на эти собрания, – и все равно не мог не испытывать недовольства. Она давно уже перестала улыбаться. Они оба перестали.