— О чем ты думаешь?

— Ну, уж точно не о твоем сне, — Меред чуть заметно улыбнулась, рассеяно подхватила пальцами золотой локон и позволила ему соскользнуть вниз по руке крохотной змейкой, — Не бери в голову, Атеа.

— Ну вот только не строй из себя такую таинственную и загадочную госпожу, тебе не к лицу — да и к тому же, я тебя знаю, — фыркнула Лебедь, и даже в темноте Меред видела, как та капризно вздергивает левую бровь. Пожав плечами, Птица вздохнула.

— Правда — это все неважно. Я… я немного скучаю по тебе — но это ничего.

— А чего скучать-то? — в темноте блеснули ее глаза солнцем, застывшим в капле медовой смолы, — Я же здесь. Иногда ты удивительно глупа, Меред, не в обиду тебе сказано будет.

— Действительно, — легко согласилась Меред, мягко надавливая на затылок девушке, чтоб та наконец успокоилась и прекратила вертеться, — Ты права.

Они еще долго лежали в тишине и молчании, и каждая из них думала о своем. Иногда Атеа принималась снова размышлять вслух о сне, и Меред выхватывала отдельные образы из ее слов, гадая, что же она видела — и как она это видела. Смотрим ли мы все одинаково на этот мир? И видишь ли ты то же самое, что и я, когда я рассказываю тебе сказки своей земли? Почему-то ей казалось, что нет. Почему-то думалось, что песчинка знания в разных сердцах обретает разные краски и оттенки — словно луч света, преломляющийся в цветной грани самоцвета. С какой стороны ни посмотри на него, он будет разным.

— Расскажи мне сказку, — сонно попросила ее Атеа, вырывая девушку из легкой сети туманных мыслей, — Последний раз.

— Почему последний? — тихо удивилась Меред, — Ты собралась взрослеть?

— Нет, конечно, — недовольно хмыкнула Лебедь, — Просто мне невесть сколько придется строить из себя королевскую дочурку — по крайней мере, до того времени, пока мы с тобой не встретимся вновь. Так что, раз уж ты меня бросаешь, дорогая, будь добра — потешь ее королевское величество славной историей. А не то не миновать тебе моего гнева, так и знай.

Меред тихонько усмехнулась. Она не успела заметить, как взъерошенная Птица пригрелась под ее одеялом, уютно устроилась у нее на груди, подмяв под себя, и явно решила никуда отсюда не уходить. Впрочем, сама Меред не была против. Теперь это не было больно. Теперь это было по-настоящему хорошо и тепло, искренне и ласково, и она ощущала себя — впервые за долгое время — целостной. Словно чьи-то руки разгладили глубокие раны-борозды, изрезавшие землю, долгое время не знавшую дождей, а потом с неба пролилась вода, сладкая и живая, и засуха наконец закончилась. Картинка была яркой, слишком яркой, и Меред, осторожно прижав к себе тонкую фигурку, задумчиво выдохнула: