— Знаешь, у нас в степи зной был особенный…

— Зной в Келерии тоже особенный, — ядовито отозвалась Атеа, — Такая жара, что сидишь у окошка и гадаешь, что же надеть — меховой зимний плащ или шерстяной двуслойный?..

— Засуха стояла с самого начала лета и едва ли не до осени, — не обращая внимания на едкий тон Атеа, продолжила Меред, — Солнце выпивало землю — так, что под ногами расползались трещины с палец толщиной, а трава едва-едва вырастала, была бурой, горячей и такой пахучей, что голова от того запаха кружилась. Она не могла напиться дождей, а потому напивалась солнцем. Глина крошилась в мягкую-мягкую пыль, и было очень приятно ходить по ней — разве что горячо очень. И песок раскалялся до такого, что к морю мы бежали опрометью, лишь бы быстрее окунуться. Над водой парило, воздух дрожал — и рыбки выпрыгивали прямо из волн… Брызги во все стороны, радуги и серебро, и свет в полупрозрачных плавниках. Знаешь, мне казалось, что они похожи на русалочьи хвосты.

— Разве русалки живут в море? — недоверчиво Атеа взглянула на нее, задирая голову. Меред улыбнулась ей, словно ребенку, и серьезно кивнула:

— Живут. Мы зовем их арани. Говорят, что они ведут корабли через шторм домой, и моряки не раз видели, как в грозу те выпрыгивают из-под кормы и ловят молнии руками, швыряя их в море, чтоб они не вонзились в мачты и паруса. Арани добры к детям Паррена. На причалах мы всегда оставляли дары для них — венки из степных трав, материнские бусы, цветные ленты, и моряки, уходя в плавание, забирали наши подарки и отдавали их морю. А если кого забирала волна, вреда ему не было — ни один ребенок близ Паррена не утонул. Зато потом рассказывали, что кто-то вытолкнул их из воды, и страшно совсем не было. А обернешься — только хвост серебряный мелькнет, почти что рыбий, только больше, гораздо больше.

— А ты видела? — она жадно втянула носом воздух, и Меред ощутила сладкое тепло, разливающееся в груди: Атеа всегда насмехалась над ней и над ее верой, почти что фанатичной, как утверждала Лебедь, однако сама, подобно ребенку, глотала сказки, и все ей было мало, все ей хотелось еще. Ты во всем такая — жадная к жизни, к сражениям, к чувствам, к женщинам…

— Однажды, — негромко ответила она, и Атеа встрепенулась, ловя каждое ее слово, — Однажды осенью я бродила по берегу и собирала ракушки. Море было неспокойное, серое, стальное. Оно выворачивало волны, швыряло их на скалы, и у кромки воды водоросли сбивались в клубки, покрытые белой-белой пеной и крошкой песочной… Пахло остро, пахло солью. Ты знаешь, как пахнет море? — Атеа завистливо покачала головой, превратившись совсем уж в юную девчонку, — Это странный запах. Я однажды отвезу тебя к морю, обещаю. Ты посмотришь на него, и потом уже забыть не сможешь. Оно как равнина, поросшая густой-густой травой, которая стелется по ветру и постоянно меняет цвет — от зеленого до серого, от золотого до синего. Оно задумчивое, грозное, тяжелое — и вместе с тем молодое и смеющееся. Совсем как ты.