— А почему это так важно для тебя?

— Потому что это загадка — а я привыкла разгадывать их, — девушка приподнялась на локтях. В темноте линии ее лица казались тоньше, прозрачнее, но хищный разрез глаз и их блеск Меред могла бы различить и в абсолютной мгле подземелий, и в чернильном океане на самом дне, где росли длинные мягкие морские травы, прохладные и гибкие, и куда свет никогда не проникал, — Ты — единственная, чьи крылья мне не видны. Я не могу понять их цвет и их размах. Я не могу до конца понять тебя.

Последнее она молвила совсем тихо, и Меред прикрыла глаза, откидываясь назад и едва заметно улыбаясь себе под нос. Она очень долго просила об этом, очень долго молилась, и боги наконец услышали ее, отогнав тучи, и дали ей краешек солнца — тот самый, который был нужен.

Она с самого начала знала, как ее нарекут. Не горделиво, не с претензией — нет; просто знала, потому что боги не могли соткать для нее другое имя. На том имени заплеталось все — и ее дом, и ее тоска, и вся ее жизнь, и что-то гораздо большее, чем она сама. Все пытались узнать это — но вовсе не для того, чтоб ее понять. Этот интерес был вызван обычным любопытством, привычкой, ведь Птицы всегда знали имена друг друга. И раньше Лебедю тоже хотелось знать ее птичье имя лишь затем, что так было всегда. Вовсе не потому, что ей хотелось знать саму Меред — знать полностью и целиком, до самого донышка.

Вспомнилось все. Все короткие моменты-обрывки, быстрые и стремительные, мерцающие под солнцем, словно те самые капельки-брызги от рыбьих плавников, и сплетающиеся в единый поток ее жизни.

…Как она брела прочь от родительского дома, где остались резные ставни и ракушка с синими полосами перламутра, где остался запах дерева и ее детства, запах выстиранного белья и соли, запах теплого хлеба, только что испеченного, с горячей золотой корочкой и хрустящим надломом сверху, за который дети дрались до последнего. Как полынь под ее ногами увядала, укрытая рыжеватым закатным светом и бурой пылью степей. Как солнце падало в глубокое синее море, прямо в руки к арани, и как было ей горько от того, что это все обращалось цветным ветром, уносящимся прочь, далеко-далеко, за молчаливые суровые гребни утесов, поросших морскою травой, за крыши ее города, за горизонт — и еще дальше, туда, куда ей никогда не добраться.

…Как трясся и раскачивался под мерный скрип колес старенький фургон с цветными полотнищами на окнах, а она все глядела сквозь стекло на узкую полосу дороги, на которую упала хищной птицей ночь, застелив мир от края до края черным крылом. Как смуглая красивая Ранлу танцевала с огнем, бросая взгляды, наполненные расплавленной кровью земли, в восхищенную толпу, как ее тело напоминало пламя свечи, изгибающееся в такт музыке и подчиняющееся неведомой, мощной, первозданной силе. Как старый Агар рассказывал ей сказки и учил ее петь и играть на флейте, и ей казалось, что это все — сон. Слишком яркий для ее задумчивых глаз. С того дня, как арани поднесла ей дар, Меред поняла, что и ее глаза тоже отныне поглотили море — в отражениях она стала иной.