…Как было голодно, холодно и страшно, как болели стертые в кровь ступни, как чесалось и горело в груди. Она была совсем одна, усталая и полумертвая — но внутри нее морем разливался покой, глубокий и недвижимый. Ей казалось, что она — не она, что глядит сверху, с высоты птичьего полета или огромной морской волны, что вот-вот обрушится вниз и смоет ее, смешав с песком и выглаженной просоленной галькой. И страшно ей не было. Как Меред увидела впереди всадника, черного всадника, и за его спиной вырастало солнце, двумя крыльями поднимаясь из-за его плеч — и как упала потом следом за той волной, погружаясь в темноту без снов и мыслей.

…Как девочка с золотыми косами, гордо вздернув нос, смотрела на нее из-под светлых-светлых ресниц. Как сердце гулко и надрывно застучало от того сильного, властного взгляда — будто сама королева подошла к ней. И Меред, еще сама того не зная, поклонилась ей, кладя к ее ногам свое сердце и добровольно сдаваясь в ее плен — самый тяжелый за всю ее жизнь.

…Как на обрыве она танцевала, рассекая двумя Крыльями ветра, и как мышцы гудели и пели, как тело, отданное во власть Хартанэ, полнилось мощной, золотой силой, полнилось небесной песней, полнилось божественной волей. Как Меред лишь в те моменты ощущала себя живой — а все остальное время запиралась внутрь себя самой, укрывая собственное сердце образами, нерожденными стихами и горькими мыслями. Как кошачьи медовые глаза, отражающие пламя, преследовали ее даже во сне, и как грудь ее сдавливало немыслимой болью, когда те глаза смотрели не на нее. Как в их келье чужой неосторожный вздох задувал крохотное пламя свечи, и как чужие руки позволяли одежде с тихим шорохом соскользнуть с белого тела, как чужие руки вынимали шпильки из золотых локонов и бросали их на каменный пол. Как Меред стояла за дверью, прижавшись лопатками к дереву, и беззвучно плакала, сжимая пальцами рукоять Крыла.

…Как потом этот сон закончился, как потом она раскрыла все клети. Как теперь наконец стало светло и тихо, правильно и хорошо. Как птицы в ее груди сорвались белыми стрелами с утесов, и как крылья их затерялись в синеве меж морем и небом, и их песни тихим отзвуком отозвались где-то над степями ее родной земли. Меред наконец очнулась, ожила, и теперь не осталось ничего, кроме огромной, как весь мир, как все океаны земли, любви.

Вдохнув поглубже, девушка прикрыла глаза и улыбнулась:

— Меня зовут Чайка.

Атеа расхохоталась, иронично уточняя, не та ли это горластая драная птица, что вечно ворует еду у рыбаков и торговцев и орет дурным голосом, а Меред лишь улыбалась, вдыхая ее запах и ощущая покой. Она-то знала, что глаза чаек тоже поглотили море. Черное, ночное море, на дне которого в дивных дворцах плели себе браслеты арани, и водоросли обвивали их сильные, красивые тела. Она-то знала, что чайки пели морю, и в их голоса вплеталась тоска, и соль, и беспокойные пенные волны — и что-то еще, чего не смог бы понять ни один из тех, кто вырос вдали от океана.