Хотя бы живи.

Не знаю, правильно ли идти на уступки, хорошо ли склоняться перед врагами. Знаю, что у поражения вкус пепла и пустоты. Приложиться щекой к сапогам тех, кого ненавидишь, – все равно что наполнить свое сердце червями. Есть ли честь в том, чтобы уступить врагам, уже одолевшим вас, уже одержавшим победу? Вилять хвостом и молить о пощаде, кататься в пыли и подставлять живот, утолять их жажду крови? Я не знаю, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно.

Я медленно склонил голову.

Каллендра разразилась одобрительными криками. Над ними поднялся ликующий голос калларино:

– В таком случае, поскольку милосердие есть добродетель Амо, эта Каллендра проявит милосердие. Подойдите ко мне, Давико ди Регулаи да Навола, и поклянитесь в верности. Поклянитесь в верности перед всеми.

Джованни помог мне встать и провел через ротонду. Я чувствовал на себе глаза Каллендры, потом ощутил запахи гвоздики и жевательного листа, который любил калларино, и понял, что мы рядом. Никогда прежде я не ассоциировал с этим запахом калларино, однако теперь понял, что он всегда так пах. Столько всего я прежде не замечал.

– Встань на колени, – прошептал Джованни.

Опускаясь на колени, я услышал встревоженный шорох шелка, будто Каллендру привело в замешательство это унижение Регулаи. Будто люди не могли поверить глазам. Будто они могли понять расправу над нами, но это унижение было чем-то иным, чем-то противоестественным. Я услышал скрип сапог калларино. Почувствовал, как он стоит надо мной, глядя на мое несчастье, наслаждаясь им.

– Хотите что-то сказать? – спросил калларино.

– Я хочу поклясться в верности, – прохрипел я.

Слова на вкус напоминали дерьмо.

– Громче. Вас должна услышать вся Каллендра.

Я прочистил горло.

– Я хочу поклясться в верности!

– Хорошо. Теперь покажите мне.

Покорный, как пес, я слепо нащупал дрожащими пальцами его сапоги. Низко склонился и прижался губами к коже. Она воняла навозом, и я преисполнился уверенности, что он специально прошелся по грязи, прежде чем явиться сюда.

– Продолжайте. – В голосе калларино слышалась насмешка. – Пометьте свои щеки, ди Регулаи.

Зрители не шевелились. Огромный зал погрузился в молчание.

Позже Джованни сказал, что видеть меня, распростертого перед калларино, было все равно что видеть конец эпохи; словно вазу Наволы швырнули на землю и ее осколки разлетелись во все стороны, хаотично, непоправимо. То, что прежде было Наволой, в это мгновение стало прошлым. Убить меня – это одно, но унизить архиномо ди Регулаи – совсем другое.

Это был конец нашей семьи. Конец Наволы. Конец всей истории.