«Мы Начало твое и твой Конец, и мы повелеваем тебе остановиться! Вошь земная, слуга почвы, внемли своей Матери. Мы твой Создатель. Тот, кто благословил тебя, родил тебя и кто упокоит тебя после твоей кончины. Внемли…»

Сталь шамшира насытилась энергией, пульсирующей внутри бога. У него была звериная шкура, и сталь была выкована из расплавленных остатков ее панциря. Амир раскрыл глаза и всадил шамшир в покрытый специями язык Уст, затем провернул его до рукояти.

Ничего не произошло.

Поначалу.

Затем земля вздрогнула. Могучая отрыжка, зловонная и едкая, как если бы Уста хотели выблевать что-то отравленное. Прежде чем желчь изверглась из чрева зверя, Амир, орущий во всю глотку, взмыл в пустоту над Устами.

Все, что свернулось, развернулось. Там, где время скользило и пространство искривилось, принимая невообразимые формы, оно распрямилось, как положенный под гнет банановый лист, уже не норовящий скрутиться.

Врата выплюнули Амира из своего чрева, и он рухнул на пьедестал Мюниварея, откашливаясь и хватая воздух.

Избавленная от клинка рука была легкой, пусть даже тело достигло предела терпения. Его ум, более наконец не отягощенный, воспарил, а затем опустился в Чашу Ралухи. Ничего ему так не хотелось, как перешагнуть через порог родного дома и попасть туда, где слабеющий запах перца и шафрана, где щепотка куркумы в молоке и воспоминание о мускате в бирьяни, где он спал на низкой кушетке рядом с Кабиром в ожидании прихода утра, где они гоняли петухов и запускали воздушных змеев в той части мира, что бесконечно далека от мраморных покоев высокожителей и их шелковых и золотых теней. Ничего ему так не хотелось, как заглянуть наконец в сияющие карие глазенки новорожденной сестры.

Он сполз по ступеням врат Мюниварея, но застал там не ученого, а Маранга. Тот стоял на коленях у основания пьедестала, закрыв лицо руками. Его трясло. За ним виднелись нескладные фигуры бессмертных Макун-кунджа и Сибил-кунджа, склоненные близ объятого недоумением Мюниварея.

С трудом дыша, Маранг поднялся на ноги.

Никаких юирсена. Только он, престарелый монах.

Когда их взгляды встретились, Амир прочитал в его глазах расплату, ожидающую его за совершенный грех. На иной исход он на самом деле не рассчитывал. То, что ему удалось зайти так далеко, уже было подвигом, на который он не посмел бы уповать еще пару дней назад. Он устало заморгал. Маранг в два шага покрыл отделяющее его от ступеней врат расстояние, бормоча шлоки[73] Устам.

– Ты что сделал? – спросил он наконец у Амира.

Тот слабо улыбнулся.

За спиной у него в ложных вратах Мюниварея появились первые трещины. Они углублялись и расширялись, разбегаясь, как вода по стенкам парящего сосуда. В следующий миг врата содрогнулись и рассыпались грудой щебня. Маранг отпрыгнул, чтобы его не накрыло. Амир, слишком утомленный, чтобы пошевелить хоть мускулом, не сдвинулся с места. Столбы повалились по обе стороны от него, в то время как арка рухнула на лестницу.