Его пальцы спустились по рукояти ниже, туда, где начиналось лезвие. От прикосновения выступила кровь.

– Почему ты не сказал мне, зачем на самом деле пришел сюда, Амир из Ралухи?

От жара, поднимавшегося от Уст, Амир обливался потом. Он надеялся получше рассмотреть провал, но вопрос Маранга приковал его к месту. Амир сразу понял, что угодил прямиком в ловушку.

– Я не хочу больше быть носителем, о чем и говорил тебе прежде.

У него было заготовлено еще много слов, но все они словно съежились под действием необъяснимой силы, большая часть которой исходила от пристального, проницательного взгляда Маранга – тот словно снимал с него заживо кожу. Впрочем, внешне монах казался совершенно невозмутимым.

– Тебе стоило попросить. – Голос его звучал ровно и басовито, как всегда. – Я охотно исполнил бы твое желание. Не было нужды устраивать такое множество проблем.

Амир затряс головой, в плотине его самообладания появились трещины.

– Тебе ли не знать, что для людей вроде меня просто попросить всегда недостаточно. Твой бог здесь, внизу, он ведь шутник, верно? Смеется, когда выбирает ничтожнейших из нас и ставит на них свою отметину, как будто оказывая этим милость.

– Мы считаем это щедрым подарком. – Маранг улыбнулся.

– Какая тебе разница, есть ли у меня эта отметина? Видишь ты во мне нечто большее, чем в остальных моих людях? Тех счастливцах, которые не имеют клейма?

Тень сомнения промелькнула на лице Маранга. С него сошла улыбка, но не уверенность. Бархатистый тембр голоса не изменился.

– Ты внушаешь нам зависть. Ты наделен способностью проходить через Врата пряностей, на что не способен ни один из нас. Проходить сквозь саму душу Уст. Ты видишь бога каждый день, тогда как даже те, кто возносит ему молитвы, не способны пройти дальше, чем до края этой ямы.

– Но какой ценой? – отозвался Амир.

Маранг поморщился, как если бы возражения вызывали у него аллергию. Но внутри Амира сквозь трещины в дамбе уже просачивалась вода. Плотина трещала, осыпалась, рушилась в пыль.

Он остановился, упер руки в бока и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться:

– Знаешь что? Не далее как пару недель назад мне пришлось стащить олум из конторы Хасмина. Я пробрался в его уборную. Знаешь, кого я там застал сидящей на четвереньках у горшка, с рукой, покрытой коричневой слизью? Свою соседку. Девчонке двенадцать лет, а ей приходится собирать дерьмо Хасмина и его присных голыми руками. Она сгребает его в ржавое ведро, таскает за ограду и опорожняет в сточную канаву. Потом возвращается и идет в дом к другому высокожителю, нанявшему ее за горсть арахиса. Хасмин ей даже никогда тряпки не дал, потому что тряпка, отданная в руки чашнику, сама становится нечистой. Та девочка знала, зачем я туда пришел, и не выдала меня. Но такова наша доля. Чистить туалеты, носить свиные и козьи шкуры, смывать золу прогоревших погребальных костров и все это время покорно молчать. Мы берем воду из колодцев, на дне которых туши мертвых животных и птиц. Мы пьем ее, эту ядовитую дрянь, потому что иной нам не дадут. И ты… ты завидуешь мне? Как такое вообще возможно?