Вскоре мы миновали знакомые коридоры, и свернули в другом направлении, остановившись у высокой дубовой двери с инкрустацией в виде снежинок. Он толкнул её плечом, и мы вошли внутрь.

Если мои апартаменты были воплощением нежной, женственной роскоши, то его были царством порядка, интеллекта и сдержанной силы. Комната была просторной, но уютной. Высокие полки до потолка, забитые книгами в кожаных переплётах. Большой дубовый стол, заваленный аккуратно разложенными бумагами, картами и свитками. В камине, в отличие от парадных залов, не пылал огонь, а тлели угли, наполняя комнату лёгким теплом. Пахло старыми фолиантами, кожей, древесиной и тем же холодным, свежим ароматом, что исходил от него самого. Ничего лишнего, ничего показного.

Он отнёс меня к широкому кожаному дивану, стоявшему у камина, и бережно усадил.

— Давайте посмотрим на вашу ногу, — его голос снова приобрёл деловой, отстранённый оттенок.

Я молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Он встал на колени перед диваном, его белые волосы серебрились в полумраке комнаты. Он бережно приподнял подол платья, обнажив щиколотку. Я зажмурилась от стыда — нога была пухлой, далеко не идеальной, а теперь ещё и распухшей.

— Ничего страшного, — пробормотал он, легонько прикасаясь пальцами к коже. — Просто растяжение. Но синяк будет знатный.

Его прикосновения были профессиональными и безличными, но от них по моей коже всё равно бежали мурашки. Он встал, подошёл к небольшому фонтанчику в углу комнаты и вернулся с мокрым, холодным полотенцем. Осторожно приложил его к моей лодыжке. Холод приятно обжигал кожу, притупляя боль.

Я сидела, смотря на его склонённую голову, на длинные белые ресницы, и не знала, куда девать глаза. Напряжение между нами витало в воздухе, густое и невысказанное.

— Так кто он? — вдруг спросил он, не поднимая головы.

— Кто? — растерялась я.

— Тот, кому принадлежит ваше сердце. Возлюбленный, — он поднял на меня взгляд, и его голубые глаза были тёмными и непроницаемыми.

Я обомлела. Я уже почти забыла про эту свою глупую, отчаянную ложь.

— Я… — я сглотнула, готовая провалиться сквозь землю. — Его нет.

Айлос замер. Его пальцы на мгновение перестали поправлять компресс.

— Как нет?

— Я соврала, — призналась я, опустив голову и разглядывая узоры на персидском ковре. — Просто… чтобы он отстал. Потому что я не хотела, чтобы он меня… целовал.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в камине. Она затягивалась, становясь невыносимой. Я рискнула поднять на него глаза.

Его лицо было странным — сначала на нём отразилось чистое, безудержное удивление, будто я сказала, что луна сделана из сыра. Потом удивление сменилось какой-то сложной, быстро пронесшейся гаммой чувств, и в конце концов его лицо снова застыло в строгом, холодном выражении. Но глаза… его глаза стали какими-то тёмными, почти синими.