«Сначала всё плохо, а потом становится только хуже».

Окружающий мир поплыл, и на какой-то момент Ян подумал, что сейчас отключится. Ему пришлось укусить себя за нижнюю губу. В голове не осталось мыслей – один бесконечный нарастающий гул.

Далее произошло два события одновременно – он едва не уронил камеру и открыл аккумуляторный отсек. Теперь нужно было слегка нажать на карту, чтобы её вытолкнула пружина.

Ян нажал, и вот карта памяти лежит на его ладони, там, где недавно поблескивала монетка. Он спрятал её в кулаке.

Пожилой японец, насмотревшись на дáли, повернулся и направился к лестнице, огибая присутствующих на площадке учтиво и плавно, как воды ручья. Ян сделал вид, что хочет пропустить японца, и как бы невзначай шагнул в сторону девочек, которые теперь рассматривали снимки в смартфоне. Его кулак оказался над распахнутым зевом сумки. Яну требовался лишь единственный проблеск удачи в этот чёрный, чудовищный день.

Он разжал пальцы, карта выпала, и, ударившись о бок лыбящейся, как огромная жаба, сумки, улетела за ограждение… Именно так он это увидел в своём паникующем воображении.

Но нет. Карта угодила прямиком в распахнутое чрево сумки – вот он, проблеск удачи. Время спустя девушка, придя в себя от событий, свидетельницей которым ей предстояло стать, полезет в сумку и найдёт внутри подкинутое. И в этом случае Яну опять понадобится чуточка везения, чтобы девочка захотела узнать, что же содержится в карте памяти. Зыбкий план, но на что ему ещё оставалось рассчитывать?

Ян бросил беглый взгляд на подружек: не заметили ли они его трюк? Те по-прежнему не отрывались от смартфона. Ян впервые почувствовал себя почти спокойно.

Лелея в объятиях оскоплённую камеру, он сместился к краю площадки, туда, где недавно напевал себе под нос японец. Смотрел прямо перед собой, и это не была какая-то внезапно обретённая отвага. Подобное чувство он испытывал, когда однажды, спустя год после смерти Марии, напился. Рита уехала к подруге погостить на неделю, а он пригласил к себе друга – 0,7 литра «Джек Дэниэлс». Спустя две трети бутылки, в полубеспамятстве, он осознал, что следующая стопка отправит его в затяжной нокаут. Любой выбор был по-своему ужасен… но и заманчив, определённо. Это походило на… ну, как встать у края пропасти. И он выпил стопку, не потому что хотел, а потому, что это было всё, что он мог сделать, потому что время анестезирует, но не лечит, и это паршивая анестезия, хуже некуда; потому что даже будучи пьяным, он помнил всё.

Их первое свидание и платье, которое тогда было на ней – синее, лёгкое, слегка просвечивающее. Их походы на озеро за городом, ночной берег, шелест ветра высоко в кронах сосен и россыпь огней деревни на другом брегу. Пироги с корицей и яблоками, которые она пекла, и глинтвейн, который они варили вместе с каждым наступлением зимы. И как одновременно, не сговариваясь, начинали петь одну и ту же песню, когда ехали в машине. Он помнил её запах, свежий, как будто она только что пришла с мороза, и касание щеки, прохладной даже в июльскую жару. Помнил, как она сказала, что ждёт ребёнка, и как он смеялся, а потом плакал, и всё от счастья. Каток, куда они ходили уже втроём, и спустя полгода Рита носилась по ледяному полю, как заправская фигуристка, хотя он сам так толком и не научился стоять на коньках, не держась за бортик. Он помнил, как Мария сыпала снег ему за шарф и помнил – больше и сильнее всего – её последние месяцы. Эти воспоминания лежали поверх других, ранних и светлых, как кусок стены обрушившейся башни, которой когда-то была его жизнь, но даже по ним он отчаянно и безнадёжно тосковал.