– Видите ли, – непреклонно повторила миссис Уивер, – я к вам слишком привязалась.

Филип должен был что-то сказать.

– Вы… Вы с этим справитесь, – промямлил он. – Такие вещи… случаются иногда, но… скоро проходят. Вы… вы найдете кого-то еще.

«Надеюсь, не слишком скоро», – подумал он.

– Я была очень привязана к мужу, – сказала миссис Уивер, – но это ничто по сравнению с тем, что я чувствую к вам.

Филипу хотелось сказать: «Что за глупости?!» – но у него было доброе, пусть и не слишком горячее сердце, и он почувствовал, что должен отнестись к ней по-человечески. Но как? Ему еще ни разу не признавались в любви.

– Может, вам стоило бы проверить ваше чувство? – мягко проговорил он. – То есть остаться здесь и посмотреть, что вы будете чувствовать через несколько дней? Может быть, вы увидите меня с другой стороны, может быть, даже… (с надеждой в голосе) я вам стану неприятен!

Миссис Уивер заплакала и вышла из комнаты.

Филип мерил комнату шагами, шумно дыша. Как неловко он себя повел! Но что он мог поделать? Неужели она приняла выражение сочувствия и благодарности, которые ему навязал ее прежний наниматель, за знаки любви? Пребывая в полнейшей растерянности – уныние поминутно сменялось негодованием, – он решительно вышел в коридор и там впервые увидел миссис Физерстоун, подметавшую лестницу. Она сразу выпрямилась. Это была высокая сухопарая женщина с ярким румянцем, светло-голубыми глазами и пушистыми рыжеватыми волосами. Филипу отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, и он вовлек ее в разговор. Ему так понравились ее колкие, соленые замечания – в которых не проскальзывало и намека на нежные чувства, – что он принялся болтать с ней гораздо свободнее и откровеннее, чем намеревался сначала, и удержался от упоминания о миссис Уивер лишь потому, что дверь на кухню, видневшаяся чуть дальше по коридору, была приоткрыта и напоминала огромное навостренное ухо.

– Что ж, – сказал он, – вам, наверное, пора перекусить. Увидимся завтра, да?

Миссис Уивер не возобновила тот давешний разговор, она не забрала обратно свои признания, но больше их не повторяла, и Филип начал надеяться, что она взялась за ум. Тем не менее в его отношении к ней пропало прежнее добродушие: его голос (он сам это сознавал) стал отстраненным и сухим, его произношение – излишне четким, а пожелания спокойной ночи – холодными. Закрыв дверь своей спальни, он испытал смутное ощущение, что отгородился от чего-то нежелательного. Возможно, ему требовалось успокоительное, доза брома. С этой мыслью он подошел к угловой тумбе.

Открыв дверцы, Филип сразу уловил какую-то перемену. На полке, прежде ничем не занятой, что-то лежало. Он всмотрелся внимательнее – в глубине виднелся разбитый пузырек, оскалившийся острыми краями, с мелкими осколками вокруг, а перед ним – белая фигурка, скрученная из ваты, скорее мужская, чем женская. Ее накрывал красный лепесток розы. Рядом с фигуркой, указывая острием на ее живот, лежал перочинный нож Филипа.