– Что же?

Не успела она ответить – если вообще собиралась, – как открылась дверь, и вошел Джереми, раскрасневшийся и возбужденный, с видом победителя. Победителя над самим собой. Он не стал садиться на свое место, а встал поодаль от стола и посмотрел на отца.

– Он не возьмет шиллинг, – объявил он. – Он сказал, этого мало. Он сказал, ты должен знать, почему.

– Я должен знать, почему? – Мистер Марринер нахмурился, напрягая память. – Что он за человек, Джереми?

– Высокий, худой, с впалыми щеками.

– А мальчик?

– На вид лет семи. Он плакал.

– Ты их знаешь, Генри? – спросила его жена.

– Я пытаюсь вспомнить. Да, нет, ну да, возможно, и знаю. – Теперь мистер Марринер уже не мог скрыть тревогу, и все это почувствовали. – Что ты сказал ему, Джереми?

Джереми выпятил грудь.

– Я велел ему убираться.

– И он ушел?

Словно в ответ вновь зазвонил дверной колокол.

– Теперь выйду я, – сказала миссис Марринер. – Возможно, я смогу что-то сделать для ребенка. – И она вышла прежде, чем муж смог ее удержать.

Оставшиеся трое снова притихли. Дети украдкой посматривали на мерцание света в глазах отца, то разгоравшееся, то затухавшее, как в фонаре в ненастную погоду.

Миссис Марринер вернулась с заметно более сдержанным видом, чем кто-либо из ее детей.

– Я не думаю, что от него можно ждать вреда, – объявила она. – Он немного того, только и всего. Лучше его задобрить. Он передал, что хочет видеть тебя, Генри, но я сказала, что тебя нет дома. Он говорит, что того, что мы даем сейчас, ему мало, и он хочет того же, что ты давал ему в прошлом году, что бы это ни значило. Поэтому я предлагаю дать ему что-нибудь кроме денег. Пожалуй, Джереми мог бы поделиться с ним одной из своих коробочек. Рождественская шкатулка – вполне удачная идея.

– Он ее не возьмет, – возразила Анна, не дав Джереми и рта раскрыть.

– Почему?

– Потому что не может, – сказала Анна.