– Так ты даешь разрешение? – крикнул я ему вслед, но он, наверное, не услышал.

Джулию я знал достаточно хорошо: очень приятная женщина, миловидная светловолосая пышечка лет тридцати пяти. Ее муж погиб на войне, и вот что любопытно: овдовев, Джулия словно удвоилась как личность по сравнению с той собой, какой была в качестве мужниной жены. Будучи замужем, она полностью растворилась в персоне супруга, а когда его не стало, вернула себе свое «я», не утратив при этом и личности мужа. Она относилась к тому типу женщин, которым жизненно необходимо о ком-то заботиться, и было вполне очевидно, что теперь она опекала Хилари. Когда был жив ее муж, она всегда говорила «мы», а не «я», и до сих пор говорила «мы», но теперь это значило «мы с Хилари».

Хилари я знал хуже, можно сказать, не знал вовсе. Высокая, стройная, черноволосая, она могла бы считаться красавицей, но ее красота была неоднозначной. Как и все в Хилари. У меня никак не получалось ее разгадать, и чем больше я за ней наблюдал, тем меньше ее понимал. А может, и нечего было разгадывать? Этакая женщина-сфинкс без тайны. Впрочем, подумалось мне, очень привлекательная для Томаса, который прямо-таки увивался вокруг нее, пытаясь заводить разговоры, от которых она уклонялась, а если не уклонялась, то отвечала совсем не то, чего он ожидал.

– Ты не собираешься за границу, Хилари?

– Я только что из-за границы.

– Да, конечно. Я помню. Ты мне писала из Венеции.

– Да? Я написала так много писем.

– Мы только и делали, что писали письма, – вставила Джулия. – Когда не бегали по экскурсиям. Хилари пишет такие хорошие письма!

– Правда? А мне всегда кажется, что я пишу исключительно о себе или вообще ни о чем.

– О себе или вообще ни о чем? Возможно, это одно и то же, – произнес Томас с таким искренним пылом, что это сгладило грубость. – Нам интересно побольше узнать о тебе. Хотя, может быть, ты для всех разная. Возможно, моя Хилари совсем не такая, как Хилари Джулии, и совсем не такая, как Хилари Фергуса. – Он посмотрел на меня, выразительно приподняв бровь.

Я подумал, что в своих неудачных попытках ухаживания он перешел грань приличий. Насколько я видел, его слова не обидели Хилари, но смутили: слово «я» она произносила слегка неуверенно и как-то даже растерянно, словно сама толком не понимала, что оно значит. Мне не хотелось быть втянутым в эту беседу, но я должен был что-то сказать – по возможности, что-то такое, что облегчило бы задачу Томасу, который столь очевидно добивался благосклонности Хилари.

– Уолт Уитмен писал, что «тебе надо прославить себя, возвестить о себе всему миру», – сказал я.