– Для чего лучше?

– Для эксперимента. Мало ли что нам привидится в сумерках.

– Так мы и пойдем, чтобы что-то увидеть.

– А я-то думал, Фома Неверующий, что ты хотел убедиться, что там никого нет… или, наоборот, есть. Если будет смеркаться…

– Не лучше ли дать тайне шанс? – перебил меня Томас. – Мне кажется, так интереснее. И потом, я не знаю, нужна ли мне полная определенность.

– Мне показалось, ты хотел убедиться, – повторил я. – И насчет этой пампасной травы, и насчет… насчет…

– Хилари? Да, наверное. Насчет нее мне хотелось бы удостовериться. Вот только можно ли полагаться на этот эксперимент? Не так давно ты сам назвал меня фантазером.

– Что бы ни произошло, – заключил я, – даже если вообще ничего не произойдет, ход твоих мыслей так или иначе изменится. Изменится само восприятие… их обеих.

Мы обсудили детали завтрашнего предприятия, а потом Томас сказал:

– Пожалуй, нам тоже пора отдыхать.

В воскресенье время тянулось нестерпимо медленно. Со мной редко бывает такое, чтобы настолько остро осознавать ход часов. Часы были повсюду, в основном декоративные настольные, со скульптурными фигурками: юные леди, прилегшие отдохнуть, дети с корзинами цветов и фруктов, прочие персонажи, ведущие неспешную, праздную жизнь вне времени. В доме, наверное, не осталось ни одного циферблата, с которым я бы не сверился неоднократно, но больше всего мне нравились часы у меня в спальне, потому что они отставали и тем самым как бы давали хоть маленькую, но отсрочку. От чего? Честно сказать, я не думал, что из нашего эксперимента выйдет какой-то прок, но само ожидание создавало ощущение близящегося кризиса. Что за нелепость! Ведь понятно, что эта затея не даст никаких результатов – о чем будем знать только мы с Томасом. Разумеется, мы не собирались посвящать милых дам в детали нашего плана – как и саму пампасную траву.

Утром, пока Томас был в церкви, а Джулия с Хилари еще не вышли из своих комнат, я не раз выбегал в сад, чтобы как следует присмотреться к этой траве. Разрослась она, надо сказать, изрядно – до размеров довольно внушительного стога сена, из-за чего вся лужайка, сама по себе вовсе не маленькая, казалась зрительно меньше. По масштабу это было бы сопоставимо с большой отбивной на десертной тарелке. Как любой крупный предмет, эти заросли будили во мне противоречивые чувства, а именно восхищение и неприязнь. Местами трава была гуще, местами пореже и казалась темнее и гуще всего, если смотреть с той стороны, куда выходит большое окно библиотеки. Какой она должна быть, чтобы эксперимент удался, – прозрачной или, наоборот, непрозрачной? Если прозрачной, то, наверное, можно немножко схитрить, пробраться в глубь зарослей и проредить их секатором! Никто ничего не заметит, никто не узнает. Хотя нет… Кто-нибудь может увидеть меня из окна. К тому же Томас говорил, что у этой травы острые листья. Они режут, как бритва! Может быть, мне и удастся забраться вглубь, но я выйду оттуда весь в мелких порезах. И хорошо, если в мелких порезах, а не исполосованный до костей. Представляю, сколько будет крови! «Господи, Фергус, что с тобой приключилось?» «Видишь ли, Томас, я замечтался, споткнулся и грохнулся прямо в твою пампасную траву, и она раскромсала меня, как ты и предупреждал».