На стенах в передней висели картины мистера Картерета. У него не было причин их стыдиться, и когда гости хвалили их и спрашивали, почему он больше не занимается живописью, он восклицал: «О, ну-ну-ну-ну» – и приводил свое обычное оправдание, что оставил живопись, когда стал вращаться в кругах богатых и сильных мира сего.
Миссис Картерет никогда ни перед кем не оправдывалась. Она не испытывала потребности выставлять напоказ перед теми, кто был удостоен ее общества, свои весьма недюжинные знания иностранных языков, действительно весьма впечатляющие, приобретенные – кто знает, каким путем? – в нью-йоркских «трущобах», как и свои обширные познания в искусстве и литературе, должно быть, казавшиеся ей не соответствующими ее высокому положению.
В ее случае, как и в его случае тоже, это был своего рода романтизм отрицания: богатые, просвещенные, высокородные американцы не подпускали к себе вульгарных непосвященных. Однако подлинный романтизм требует большего, нежели отрицание и осуждение: он требует утвердительного жеста, чего-то созидательного, чего-то такого, что могло бы остаться в веках.
Это случилось еще до меня, и, что там было в точности, я так и не узнал, но, если верить сплетням, все произошло следующим образом: в самый разгар лета мистер и миссис Картерет давали вечерний прием после ужина, на который были приглашены все, кто хоть что-нибудь собой представлял. Несомненно, подавались освежающие напитки, возможно, в свете гондольных фонарей, старинных и современных: я так и вижу их призрачное сияние.
Когда теплый вечер близился к завершению и комары принялись немилосердно досаждать присутствовавшим, поднялся внезапный переполох, в кустах рядом с фонтаном возникла суматоха, перемещение воздушных масс неописуемого свойства, и оттуда – так говорили гости, между которыми никогда не бывает согласия, – показались нимфа и пастух, которых изображали мистер и миссис Картерет. Две-три минуты, рука в руке и нога к ноге, они, резвясь, кружили вокруг фонтана в сумрачном нептуновом мерцании. Затем зажглись другие фонари, китайские фонарики в саду, и чета Картеретов – в обличье, о котором всякий говорил по-разному, – проводила гостей к выходу.
Так что никто не мог сказать с уверенностью, хотя домыслы не стихали еще долго, что за костюмы были на мистере и миссис Картерет во время этой пожилой пасторальной идиллии. Дошло до того, что кто-то всерьез утверждал, будто на них не было вообще ничего, а кто-то считал, что это был розыгрыш, и фигуры, одетые или раздетые, возникшие из кустов и танцевавшие вокруг фонтана, были наняты Картеретами, чтобы создать впечатление старинного венецианского