Он уже больше часа лежал здесь неподвижно и смотрел в пожелтевший, давно не беленный потолок, все время думая о том, что надо немедленно встать, ехать на дачу, взять в сарае у Удочкина том Соловьева и заниматься.

Почему, если людей мучает что-то, они не могут попросту сесть напротив друг друга и обо всем друг другу рассказать? Ведь солгала же сейчас мать, сказав, что ничего не случилось. Определенно солгала. Сидит в своем министерстве на пятнадцатом этаже и мучается. По голосу было слышно…

И с каким вдохновенным возмущением час назад на садовой скамейке говорил ему Владик, пришепетывая, оттопыривая верхнюю губу:

— Почшему ешли чшеловек выходит из квартиры открыто, не таясь, шредь бела дня, с магнитофоном или, напротив, даже с чшемоданом, его шразу же надо подозревать в краже и с криком тянуть в милицию? Почшему? Можешь ты мне объяшнить?

Анисим не мог объяснить и молчал. От Владика пахло чистым телом и мылом, — он, наверное, и утром принял душ. Воротничок его белой рубахи, обтягивающий розовую мускулистую шею, был безукоризненным…

И опять вспомнилось, как убедительно, с подробностями, рассказывал отец о собрании, а мать делала вид, что верит ему. Она определенно притворялась, потому что не могла не почувствовать, как от отца попахивало коньяком, выпитым у отставного полковника Кравцова… Анисим сидел от него дальше, чем мать, и слышал этот запах (отец ведь не стал жевать предложенную Кравцовым газету), а она не слышала?.. А до этого отец бессмысленно колесил по зыбко белеющим в темноте тропинкам, между равнодушными огоньками в окнах чужих дач, и напевал одиноким голосом. И у матери сейчас, по телефону, был такой же одинокий голос. Но отец тогда был, кажется, счастлив, а она сейчас несчастна…

Владик говорил час назад:

— Какое моральное право имела эта баба, ваша соседка, поднимать крик и хватать меня за руки? Почшему?

— Мама просила ее присматривать за квартирой, пока мы на даче, — сказал Анисим. — А она ведь не знает тебя. Видит, выходит человек из чужой квартиры с магнитофоном. Извини…

— И этот капитан в милиции! — продолжал возмущаться Владик. — Он тоже ни минуты не шомневался, што перед ним вор. «Не проходите мимо!» — вот все, што ошталось от уважения людей друг к другу. Ни одна шволочь не может пройти мимо — обязательно надо схватить другого за руку!

Его светлые, прозрачные глаза были злыми.

— Может, и ты тоже не веришь, што я хотел отнешти магнитофон в маштершкую, штобы там окончательно отрегулировали его?

— Верю, — сказал Анисим.

— Нет, не веришь! — Владик почти закричал, а Анисиму показалось, что Владику хочется, чтобы он признался, что не верит.