Пусть все считают его дураком. Это их дело. «Францисканец» — прозвал его школьный приятель Олег, любивший блеснуть ученостью. Он имел в виду, что монахи францисканцы больше других изнуряют свою плоть, ходят в засаленных сутанах и похваляются невежеством. Пусть считают его дураком, чудаком, если угодно, францисканцем. Что они понимают? Глупо, конечно, с замирающим сердцем мотаться на велосипеде в темноте, рискуя сломать себе шею, вокруг дома девчонки, которая запросто ходит со взрослыми мужчинами в лес пить водку… Но ведь никто не знает, что он чувствует, когда вдруг увидит ее силуэт в оранжевом квадрате окна или услышит в ночи обрывок фразы, сказанной противным, капризным голосом. И не надо им знать. Тут уже никому ничего не объяснишь, а если начать рассказывать — действительно получится глупость. Про такое не рассказывают. И про что рассказывать? Про то, например, что он испытывает неясность даже к деревьям, растущим на участке Риты, к каждой замученной дачной сосне, с корой, потертой веревками от гамака и белья, с ржавыми гвоздями, вбитыми в живое тело, — только потому, что она растет на участке у Риты… Ерунда какая-то!

Пусть думают о нем что хотят… А родители просто никак не могут понять до конца, что ему уже не пять лет. Мать разгуливает при нем в трусиках и бюстгальтере. И ей невдомек, ей в голову не может прийти, как ему неприятно все, что в ней — женского. И мысль о том, что он был частью ее тела, что она носила его в своем чреве, неприятна, мучительна для него. Мать не должна быть женщиной. И невыносимо видеть, когда отец целует ее при нем в губы. Они любят друг друга, они друг другом поглощены, а он, Анисим, вероятно, вовсе им и не нужен. И ничего они о нем не знают! Они, например, не знают, как он иногда жалеет их. И не тогда, когда им плохо, а, наоборот, когда хорошо. Когда они начинают дурачиться, словно молодые, когда отец, например, ввязывается играть в волейбол на соседнем участке, и постыдно мажет мячи, и все равно доволен собой, или когда соберутся гости и мать, расчесав свою русую челку, подкрасив губы, кокетничает с каким-нибудь Иваном Ивановичем, поблескивает глазами, как молодая, и поглядывает через стол на отца так, как Рита смотрела сегодня утром на него, Анисима. Именно в эти минуты ему становилось мучительно жаль их.

Почему мать отказалась, чтобы он сейчас приехал к ней?

И чистоплотный, как гангстер из заграничного фильма, Владик тоже в конечном счете счел его недоумком.

— Нет, не веришь! — снова и снова приставал он к Анисиму. Его глаза продолжали смотреть угрожающе.