Когда они дошли до дверей комнаты Каты, Тони поцеловал ее и сказал:

— Прийти к тебе? Ты проведешь эту ночь в моих объятиях?

Он был так уверен, что они переживают одно и то же, так всей своей плотью знал, что нужен ей, и вдруг она отстранилась и воскликнула с выражением бесконечной боли:

— О нет, нет! Не сегодня. О, пожалуйста, не надо!

При резком свете электрической лампочки в проходе Тони разглядел горе и страдание в глазах Каты, и все же был уверен, что она борется со своей собственной плотью, борется с желанием. Он отодвинулся, стараясь не обижаться, и сказал:

— Тогда спокойной ночи, дорогая Ката. Спи крепко. Завтра будет новый день.

Прежде чем он увидел, что она шевельнулась, ее руки уже обвились вокруг него, и ее губы прижались к его губам. Затем она сказала:

— Любимый, мой любимый, не обижайся, не возненавидь меня. Я не могу, я не могу! О, как ты нужен мне!

И убежала.

Тони в нерешительности стоял в коридоре. Здесь была какая-то тайна, которую он страстно хотел разъяснить. Что было причиной этого самоотречения, которое, как он видел ясно, стоило ей огромных усилий? Может быть, она была нездорова, может быть, она очень устала? Нет, должно быть, было что-нибудь более глубокое, потому что она бы могла так просто сказать это, и во всяком случае это не могло бы помешать ей спать в его объятиях. Она не закрыла двери на ключ, он был уверен в этом; может быть, ему надо войти и настаивать на объяснении теперь же? Может быть, она хотела, чтобы он настаивал? Он был вполне уверен, что если бы он вошел и настаивал, она бы не отказала ему; и он был еще более уверен, что это было бы неправильно, что это было бы насилием. Не в стиле Каты было вести кокетливые игры. И он не хотел пытаться силой выхватить то, что она должна была предложить свободно и искренно. Завтра, если Ката захочет, они разъяснят это таинственное нечто, беспокоящее ее.

Он медленно пошел в свою комнату, в глубоком раздумье, и все же остро ощущал белые стены, такие голые и прохладные летом, скобленые волокнистые доски не закрытого ковром пола с окаймлением из голубых изразцов и плохо сделанные серые двери с медными ручками, как на сейфах. Открывая дверь, он сказал себе, что Ката вполне могла устать, потому что он сам очень устал. Это был неподходящий момент для объяснений: может быть, нужны свежесть утра и веселье солнечного света, чтобы они не стали трагическими. Он сам сказал — завтра будет новый день. А сегодняшний был действительно полон тяжестью невысказанной ноши этих тринадцати лет. Когда он засыпал, его последней сознательной мыслью было, что надо как-то удалить эту скорбь и страх из взгляда Каты.