Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне, в лучах солнца, ворковали голуби.

— Ну, на голове только большой синяк... А тут, воз­ле виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавли­вается. Смолкой залепим — и всё.

Та вдруг заплакала.

— Вот, дурачина! Брось. И шрам будет под волосами. Будешь так же красива. Очень красива. Красивее всех. Что ещё?

— Грудь. Дышать тяжело.

— Не ребро ли сломали?

— Н-не знаю.

Он почесал затылок:

— Раздевайся.

— Ты что?

— Ладно, брось дурить. Времени у меня нету. Иначе вся эта апостольская банда снова голодная ляжет. А у жи­телей цыганить нельзя.

Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно делал это Тумашу либо Иуде.

— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, ма­ленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Убе­гать надо.

— Откуда носилки?

— Это не твоя забота. Одевайся.

Потом он погладил её по плечу.

— По голове не рискую. Вот тогда, как заживет. Из-за чего у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Hу, ляг, подлечись. И успокойся. Мы их, в случае чего...

Он пошёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, которое она сегодня едва не увидела в последний раз. Ничего. Всё обошлось. Теперь надо увидеть Ратму.

Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и «велья», и расплавленный свинец во рту, а там и костёр... Голуби... Значит, записи! Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очиненное воробьиное пёрышко, инкауст в кожаной чернильнице и начала писать кириллическими буквами:

«Эязърпъсоэажътонэсэъфчхчцфснпрпъонмртчхэдпэяфоачыънтяэчфгтсоыспсьчоссюжм...»