Он принадлежал лесу, как голоса птиц, скрипы и шорохи, и был здесь своим, как шелест любого из его деревьев.

Он стоял не шевелясь. Слова одно за другим неторопливо являлись из зарослей ивняка и можжевельника — каждое на мгновение отчетливо повисало в воздухе, и все напевно катились по лесу. Вербин не верил себе: то была не Даша. Пела другая женщина, он чувствовал, что хорошо знает ее, но кто она, не помнил.

Вербин вдруг увидел себя — маленького, босоногого, отчетливо ощутил под ногами влажный холод росистой травы; женщина мерно нагибалась и собирала ягоды. Он даже вспомнил их вид и вкус.

Он испытывал жесткое, гнетущее напряжение: ближе, ближе, кто-то медленно наводил на фокус — проступили давние предметы, краски, запахи, потом появились размыто и стали отчетливыми корзины, одежда, белая косынка женщины, — казалось, еще секунда, вот-вот, последнее усилие — он увидит лицо. Но черты оставались смазанными, колеблющимися, текуче менялись, путались, пропадали и возникали вновь, но все так же неустойчиво и стерто.

Неожиданно плотную тень прорезали яркие лучи. Должно быть, солнце выглянуло из облаков, пробилось сквозь листья и теперь бликами играло в траве. Вербин поднял голову — светлая рябь в кронах слепила глаза.

Голос плыл по лесу, не нарушая тишины, — между кустами и от ствола к стволу, над муравейниками, обросшими иван-да-марьей, и чистотелом, над ягодниками, над полянами, затянутыми высоким иван-чаем, над глухими бочажками, покрытыми зеленой ряской, над овражками с непроходимыми зарослями ежевики.

Внезапно он все отчетливо увидел. Это было похоже на высоковольтный разряд, голос, как электрод, коснулся обнаженного мозга: прикосновение, удар — он увидел лицо. Никогда не случалось с ним такого приступа памяти. Никакой анестезии. Ожог. Острая боль пригвоздила его к месту. Разряд пробил все пласты времени, годы, целую гору дней, бездонную, черную глубину. То была его мать.

Он с усилием удержал неустойчивые черты. Это лицо он знал когда-то, знал и любил, а потом потерял, забыл, и оно исчезло, погребенное временем.

Она умерла, когда ему было семь лет. Ближе ее никого не было, он помнил ее год или два, потом все меньше, все слабее, время поглотило черты — стерлись, исчезли, канули в кромешную темноту. Он и не вспомнил бы лица, но неожиданно по прихотливой случайности повторились признаки того мига: голос, слова, солнечная рябь в листьях, и он, он сам был сейчас тем давним, маленьким, — все совпало и повторилось: он увидел ее.

То была его мать, ее голос, та же песня; пронизывающая тоска едва не разодрала грудь. Он не мог тронуться с места.